дело? – хочется признаний, что Глебу не все равно.
Он просто отворачивается. Будто если сознается, то будет выглядеть слабым. Для него показать и рассказать о чувствах – слабость?
– Нет, но мне он не нравится.
– Главное, чтобы нравился мне.
Глеб резко разворачивается в мою сторону и приближается. Наши глаза близко, наши губы близко. Один воздух на двоих, что все наше напряжение можно пить. Оно горькое и вязкое.
– А ты та еще шлюшка, шоколадка. То сгущенка, то этот тип!
Я понимаю, что влепила ему пощечину только тогда, когда рука загорелась. Кожа на ладони горела и пылала. У Глеба место удара покраснело, я вижу отпечаток своей руки. И мне стало стыдно, что не сдержалась. А Глеб стоит и улыбается, словно ничего не было. Потирает щеку и начинает заливисто смеяться. А в меня будто вселяется бес. Он только что меня оскорбил, и я ударила его. Он должен злиться, гневаться, а он… смеется. Это неправильно. Моя модель поведения сломалась. Как теперь себя вести и что говорить? Что вообще происходит? Теряюсь. Почему с ним не может быть ровно и спокойно? Обязательно меня швыряет из стороны в сторону. От одной эмоции к диаметрально противоположной, как в горах.
– Почему ты мне так и не позвонил? – голос тихий, но уверенный. – Ни разу за эти четыре года. Ты ждал меня, но сам так и не взял телефон в руку, чтобы набрать мой номер и услышать меня. Ты просто трус, Глеб Навицкий.
– Значит, все-таки играем, – улыбки на лице уже нет, смех тоже прекратился.
– Да.
Глеб снова подходит к своей машине и облокачивается на капот. Ровно та поза, в которой я его и увидела.
– Почему я не позвонил… Честно, Мила, я и сам не могу ответить на этот вопрос. Ты, наверное, права, я трус, – он смотрел перед собой и никуда не отводил взгляд, словно вспоминал те дни и месяцы, – я тебе говорил тогда, у озера, что первые дни я не помню. Точнее, они слились для меня в один длинный и серый день. Я ничего не чувствовал. Словно меня лишили этого. Было странное ощущение. Мне казалось, я даже не ощущаю боли. Я как-то сидел вечером в зале. Было уже темно, а я даже не хотел вставать и включать свет. Был дома один, как всегда, – он ухмыльнулся грустно.
Мне захотелось подойти и обнять его. Он был таким же одиноким, как и я в Париже. А потом набираюсь смелости и правда делаю эти два маленьких шага, чтобы встать рядом и взять его руку. Она горячая, как тогда, четыре года назад. Но сейчас кажется сильнее и почему-то больше. Глеб не вырывает ее, а только крепче сжимает мою. По телу проносится тепло. И маленькие лучики счастья.
– Не знаю почему, но мне так захотелось раздавить этот бокал в руке. Там на дне еще плескалась пара капель виски. Марат его так и не попробовал. Я ему обещал, что на его день рождения обязательно принесу бутылку коллекционного. Стащил бы у отца и принес. Тот бокал я раздавил в своих руках. Осколки были крупными, хотя я думал, разлетится все на мелкие осколки, как песок. Но нет. Один так и остался в моей руке, – он забрал свою правую руку, чтобы развернуть ее внутренней стороной и показать небольшой шрам. Я почувствовала его, когда держала за руку. У него тоже были свои отметины, которые говорят о наших ошибках. – Но я не чувствовал ничего. Боли не было. Кровь капала на белый ковер, а все, о чем я думал, что маму это расстроит, – снова грустная улыбка.
Я кладу голову ему на плечо и закрываю глаза. Передо мной тот парень, молодой Глеб, как он сидит в кресле, прикрыв глаза, а в руках у него бокал с толстыми стенками и карамельной жидкостью на дней. Он грустный и одинокий, никому не нужный. Мое чувство вины сейчас взметнулось до небес.
Глеб позволяет мне положить голову на плечо, а потом снова берет мою ладонь. Он разглядывает ее, внимательно так, изучает.
– Я не помню, сколько недель я провел в таком состоянии. Меня только изредка проверяли, приносили поесть. Представляешь, я даже не чувствовал вкуса еды, – Глеб поворачивает голову в мою сторону, что наши губы стали непозволительно близко. Я борюсь с желанием докоснуться до них. И отчего-то знаю, что Глеб чувствует тоже самое. Его взгляд то и дело опускается на них. – Мне казалось, в том году весь май был таким: серым, сизым, бесцветным, холодным. Злым! А потом я решил встретиться с Лилей. Я как-то внезапно о ней вспомнил. На похоронах она стояла отдельно от всех, вдалеке. На ней был тонкий серый плащ, хотя погодка была жуть: ледяной ветер, дождь, промозгло и холодно. И ботиночки ее еще… Так и стояли перед глазами. Я встретился с ней, мы поговорили. И… – Глеб замолчал и как-то внимательно посмотрел на меня, словно решал, стоит ли рассказывать дальше. – Я забросил гонки, когда понял, что… ну, это уже неважно.
– Мне важно все, Глеб, – умоляюще смотрю на него.
– Нет, балеринка. Это уже будет следующий раунд, – хитро подмигнул мне.
– Наверное, в таком подвешенном состоянии я и прожил полгода. Более менее очнулся, когда пошел сильный дождь за окном. Я проснулся от этого звука. Так громко стучал по крыше, что даже как-то страшно стало. Посмотрел в окно, а деревья уже голые, представляешь? – В голосе шутливые нотки, он хочет показать мне, что все в прошлом, и, вспоминая это, уже не чувствует ту печаль и одиночество. Только это не так. Он может играть с кем угодно, даже с Ритой. Но не со мной. – Отец тогда зашел ко мне в комнату, он, кстати, стал стучаться, и удивился, что больше я не в мятой футболке и недельных штанах. Да, осенью я понял, что хочу двигаться дальше. Марат был всегда веселым, я не помню, чтобы он грустил. Мог разозлиться, выругаться, но почему-то потом всегда улыбался. Значит, и я смогу. Смог, наверное.
– А Рита?
– Что Рита?
– Когда… когда ты встретил ее?
– Это было случайно. Просто в кофейне. Я заказывал кофе на вынос, а она сидела за столиком. Первая меня позвала. Так мы начали общаться.
О Рите я не знала ничего, кроме того, что Глеб с ней встречается. Даже не знала какая она. Только на той фотографии, сделанной украдкой Зойкой, я увидела ее впервые. Это странно, но на нее мне было плевать.