Между тем пришла пора подыскивать Кену настоящую профессию. Отец уже убедился, что никакой стипендии в университете Кен не получит, и, что еще существеннее, сам Кен убедился, что в свой последний школьный год не будет избран в число помощников старосты. Это было слишком даже для его смирения. Доучиться до седьмого курса и не быть облеченным властью? Лучше уж уйти самому, не дожидаясь такого позора.
Но куда уйти? У Кена не было ни планов, ни честолюбивых замыслов. Барри готовился на будущий год стать юристом. Обучение занимало четыре года — четыре долгих года не нужно задумываться о выборе профессии, не нужно беспокоиться о будущем и никому ничего не нужно доказывать. Все мы были скорее склонны к блаженному безделью, нежели к упорному труду, но меня подгонял дух соперничества, — наследие того детского «я могу», — которого Кен был начисто лишен. Ему передышка в четыре года казалась немыслимым счастьем. Решено, он станет — кем там? — юристом.
6
В то лето мы с отцом совершили увеселительный — по его замыслу — круиз вдоль побережья Норвегии. Мне было шестнадцать, я только что начал делать некоторые успехи в крикете, я только что начал взрослеть и, словом, был совершенно невыносим. На корабле была одна очень привлекательная барышня — все мужчины толпились вокруг нее. Я обретался где-то на задворках, мечтая удостоиться улыбки. Мечта моя довольно часто сбывалась. В своем бело-розовом галстуке школьной команды и сине-зеленом кепи (цвета команды колледжа) я, должно быть, мог у всякого вызвать улыбку. Барышня сидела на перилах, болтая ногами и весело отбиваясь от наших комплиментов (мои, хоть и безмолвные, были самыми искренними из всех), наши взгляды на мгновение встречались, или ее взгляд падал на мой галстук, и она дарила мне внезапную теплую улыбку, словно делилась какой-то общей тайной. В такие минуты я чувствовал, что мог бы умереть ради нее или даже швырнуть за борт кепи (не с такой, впрочем, легкостью). Была ли то первая любовь? Не знаю. Волнение на море улеглось, ее светлость вышла из каюты, где в одиночестве молилась о скорой смерти, и восхитительное создание — горничная знатной дамы — вернулось к своим обязанностям. Джентльмены были сражены. Они, конечно, притворились, будто знали обо всем с самого начала, просто хотели слегка развеселить милую крошку. Я был скомпрометирован менее других, поскольку восхищался издали. Нимало не смутившись, я обратил свои чувства на другую прелестницу, блиставшую в крикетных матчах, которые устраивали на палубе. Ее звали Эллен. Мы были одних лет. Фамилию я помню тоже, но не стану здесь называть — мало ли, вдруг она сейчас уже не моя ровесница. И лицо я прекрасно помню. Как вы думаете, помнит ли она мое лицо и мое имя? Нет, конечно. О, неверная Эллен! Я не вспоминал тебя с 1898 года, но и не забыл, оказывается.
Когда каникулы кончились, я вернулся в Вестминстер в одиночестве. Теперь я узнал, какие чудесные письма пишет Кен, но они не могли его заменить. Без него оставалось только учиться да заниматься спортом. Так я и делал. Никогда в жизни я не мог бы стать героем школьного рассказа, не был героем и в глазах других школьников (или хотя бы одного школьника), однако в конце следующего летнего триместра я приблизился к этому, насколько вообще возможно. Меня только что приняли в школьную команду по футболу. В предпоследний учебный день в матче против «городских» я вывихнул палец. Подавая практически одной рукой, я выбил высший счет — тридцать девять очков. А на следующий день, красуясь рукой на перевязи, другой рукой я собрал все существующие награды по математике и был утвержден в должности главного помощника старосты на весь будущий год. Ощущение было потрясающее.
Значительно менее потрясающее ощущение я испытал, когда подал заявку на стипендию в Тринити-колледж Кембриджского университета и с треском провалился. Впрочем, это меня не слишком расстроило. Вестминстерская школа давала три стипендии в Оксфордский колледж Крайстчерч. Теперь самым важным было поступить в футбольную команду.
7
В 1899 году, во время рождественских каникул, я открыл в себе писательский зуд, который больше уж никогда меня не покидал. Не знаю, откуда это во мне взялось, а открытие мое случилось нечаянно и довольно странно. Этой истории я посвящу отдельную главу, хоть она, возможно, того и не заслуживает.
Глава 8
1
В сентябре 1899 года, накануне Англо-бурской войны, некий англичанин привез из Индии в Уэстгейт жену и детей. Двое мальчиков (восьми и двенадцати лет) поступили в Стрит-Корт, а две девочки (десяти и четырнадцати) — в соседнюю женскую школу. Договорились, что в каникулы о них всех будет заботиться мой отец, а собственные их родители вернулись в Индию.
Я узнал об этом, только приехав домой в декабре. Матушка ненароком упомянула Гиту, а я, весь еще в воспоминаниях о своей роли, немедленно поправил: мол, правильно — Гета. «Nunc illud est, cum si omnia omnes» и так далее. Тут матушка меня перебила, объяснив, что речь шла о старшей из двух сестер, Гите. Младшую звали Ирма. Тогда же нас и познакомили.
Все они были очень славные. Приехал на Рождество Кен, проходивший практику в юридической конторе в Уэймуте, и мы веселились вовсю. Однажды, когда Кен уже уехал, я случайно застал Гиту в муках творчества. Я подумал, что им задали какое-нибудь сочинение на лето, а оказалось, что она пишет письмо Кену. Я сказал: «Что тут трудного? Не знаешь, как слово какое-нибудь пишется?» Она вытерла испачканные в чернилах пальцы, убрала высунутый от усердия кончик языка и ответила, что сочиняет стихи. «Ой, Алан, помоги, пожалуйста! Ну никак не рифмуется».
Я посмотрел, что у нее пока получилось. Тема была выбрана удачно — такое дружеское поддразнивание, а вот исполнение хромало. Я подправил размер, сгладил самые заметные корявости и подобрал парочку рифм. То, что вышло, Гита переписала своей рукой и отправила Кену. Через несколько дней пришел ответ, который меня удивил: стихи в подлинном стиле Калверли[19]. Я и не знал, что Кен так умеет. В конце он прибавил: «Я все сочинил сам. Спорим, тебе помогали?»
Тогда я написал ему уже от себя и признался, что мы с Гитой работали в соавторстве. Желая показать, на что я способен, я вложил в конверт издевательские оды всем четверым нашим приятелям.
Из своего первого опыта юмористических стихов я помню всего несколько строчек — часть оды к Ирме, добродушной толстушке. Мы все ее очень любили.
В Голландии критерий красотыИной. У них не смотрят на манеры,А в дамах ценят полноту. И тыБыла б у них Венерой!
Стихи вполне традиционные, если не считать злоупотребления таким поэтическим приемом, как анжамбеман. Но подобные вольности меня тогда смущали так же мало, как нынешних авангардных поэтов.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});