неуместным. Правда, дневник Эннина отчасти изменил облик буддизма в Японии, укрепив школу буддизма Тэндай, но это влияние, основанное на его оригинальных записях и свитках, которые он отправил обратно, переросло в новые формы в Японии. Со временем японский буддизм породил другие, отличные друг от друга типы буддизма, прежде всего дзен-буддизм - название происходит от китайского "чань", означающего медитацию, - который разработал свои собственные формы поклонения и искусства.
Свиток Киби сам по себе является произведением большой оригинальности. Хотя практика создания повествовательных свитков, сочетающих каллиграфию и рисование тушью, зародилась в Китае, ничего подобного этому свитку там не существует, и свитки стали отличительной формой японского искусства. Искусно чередуя текст и изображения, он повсюду вызывает движение: прибывающие лодки, встречаемые толпой людей; гости, перевозимые на повозке в сопровождении лошадей; путешественник и призрак, летящие по воздуху, их волосы развеваются на ветру. В сценах с толпой все чем-то заняты: держат зонт, наклоняются, ведут за поводья водяного буйвола, скачут к дворцу, взбираются по крутым ступеням башни или читают свиток. Даже те люди, которые, казалось бы, ждут или спят, делают это в драматических позах, драпируясь на лестнице или опираясь на копья, готовые в любой момент начать действовать.
Фрагменты свитка, изображающего приключения министра Киби в Китае (Kibi daijin nittō emaki), двенадцатый век. (МУЗЕЙ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ, БОСТОН. ФОТО: МУЗЕЙ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ, БОСТОН)
Свиток был изготовлен в мастерской Токива Мицунага, который усовершенствовал искусство кинетического потока, придав формату свитка движение вперед, ощущение движения, предвосхищающее манга - графические романы, созданные в Японии и захватившие мир в двадцатом веке.
Дневник Эннина и свиток Киби, хотя и выражают беспокойство по поводу культурного импорта, показывают, что в Японии не было ничего производного ни в ее литературе, живописи, скульптуре и архитектуре, ни в ее формах буддизма и буддийского искусства. Как и в случае с Римом, добровольный импорт помог создать новую и оригинальную культуру, имеющую непреходящее значение.
Из всех этих оригинальных творений "Книга-подушка" Сэй Сёнагон остается одной из самых значительных, обеспечив ей прочное место в мировой литературе. В конце дневника Сэй Сёнагон рассказывает своим читателям историю о том, как начался дневник.
Однажды дворцовый министр Коречика вручил императрице пачку бумаги.
"Как вы думаете, что мы могли бы написать на этом?" спросила Ее Величество. "Они копируют записи историка при дворе Его Величества".
"Тогда это должна быть "подушка", - предложил я.
"Очень хорошо, он ваш", - объявила Ее Величество и передала его мне.
Я начал работать с этой безграничной кучей бумаги, заполняя ее до последнего листа всевозможными странностями, поэтому, несомненно, на этих страницах есть много бессмысленного.
В целом я решил писать о вещах, которые восхищают или которые люди находят впечатляющими.
Анекдот фиксирует важность бумаги (китайского изобретения). Он дает нам понять, что бумага есть, потому что она больше не нужна императору для копирования "Записей историка", одного из основных документов китайского канона, который, очевидно, остается важным, несмотря на то, что императорские миссии давно прекращены. Первоначально предназначенная для китайской классики, бумага случайно попала в руки Сэй Сёнагона, где она будет использована для создания совершенно иного типа исторических записей, записей не об оружии и сражениях, а о культуре и искусстве, об обмене стихами, об эстетических идеалах и общественном приличии, о запахах, звуках и достопримечательностях, о повседневных наблюдениях и списках очаровательных (и не очаровательных) событий. Это запись, написанная не китайцем, а японкой, и написанная не китайскими иероглифами, а японским алфавитом, дающая нам редкий взгляд на скрытый мир, который был закрыт для всех, кроме очень немногих современников, и который мог бы исчезнуть из истории, если бы не смелость и изобретательность этого острого наблюдателя и необычного писателя.
В культуре оценки мы склонны придавать чрезмерное значение оригинальности: когда и где что-то было впервые изобретено. Заявления о происхождении часто используются для обоснования сомнительных претензий на превосходство и право собственности. При таких утверждениях легко забыть, что все откуда-то берется, выкапывается, заимствуется, перемещается, покупается, крадется, записывается, копируется и часто неправильно понимается. Гораздо важнее, чем то, откуда что-то пришло, то, что мы с этим делаем. Культура - это огромный проект по переработке, а мы - просто посредники, сохраняющие ее остатки для очередного использования. Никто не владеет культурой; мы просто передаем ее следующему поколению.
ГЛАВА 7
.
КОГДА БАГДАД СТАЛ ХРАНИЛИЩЕМ МУДРОСТИ
Однажды ночью халифу аль-Мамуну приснился сон. Он увидел человека с высоким лбом, кустистыми бровями, лысой головой, темно-синими глазами и красивыми чертами лица. Цвет его кожи был красновато-белым. Сновидец сообщил, что его охватил трепет, когда он стоял перед явлением, и спросил: "Кто ты?". Явление ответило: "Я - Аристотель". Халиф далее сообщил, что он был в восторге и продолжил задавать философу всевозможные вопросы, после чего проснулся.
Этот сон приснился халифу во время его двадцатилетнего правления, с 813 по 833 год, в городе Багдаде. Он счел сон достаточно значительным, чтобы сообщить о нем своим приближенным, но, похоже, был совершенно не удивлен тем, что его посетил греческий философ. Напротив, по его собственным словам, он был доволен визитом. Аль-Мамун явно был знаком с Аристотелем и точно знал, как обращаться с ним, даже во сне.
Зачем багдадскому халифу мечтать о греческом философе, который умер двенадцатьсот лет назад?
Приход аль-Мамуна к власти был быстрым и жестоким. Его звали Абу аль-Аббас Абдаллах ибн Харун аль-Рашид: сын, как указывала последняя часть его имени, Харуна аль-Рашида, легендарного правителя, который укрепил быстро растущую Арабскую империю. Гарун аль-Рашид завещал своим сыновьям Аравийский полуостров, а также Египет и северную Африку на западе и территорию современных Сирии, Ирака и Ирана на востоке. Но хотя аль-Мамун был первенцем Гаруна аль-Рашида, его отец решил поставить своего младшего сводного брата во главе царства с центром в Багдаде, оставив аль-Мамуну только центральную Персию. Последовало неизбежное. В конце концов аль-Мамун вторгся в Багдад, обезглавил своего брата и принял титул халифа. В довершение успеха кампании он принял свое новое царственное имя в 813 году.
После смерти пророка Мухаммеда менее двухсот лет назад арабские войска с головокружительной быстротой завоевывали оазис за оазисом, город за городом. Необычайно мобильные из-за своего полукочевого образа жизни и опыта в торговле на дальние расстояния, они быстро взяли под контроль торговые пути, что вызвало каскад побед, и местным правителям стало трудно сопротивляться. Многие из них также осознали преимущества вхождения в состав единой торговой империи и охотно сдались.