Читать интересную книгу Гусарский насморк - Аркадий Макаров

Когда сегодня утром я направлялся на речку, то, проходя мимо больницы, видел их порхающую стайку возле совхозной машины. Врачебную практику им, видимо, решили заменить полевыми занятиями. Я злорадно усмехнулся: дёргать за головки сорняки тоже надо уметь. Поэтому вдали от женского сглаза, окружённый кустами краснотала и зарослями ржавого камыша, почувствовав волю, я блаженно растянулся в чем мать родила на горячем песочке, скинув ненавистные трусы, и всасывал сладкую мякоть прихваченных с собой слив. Освобождённое от пут тело жадно впитывало солнце и речную влагу, радуясь каждому прикосновению лёгкого ветерка или былинки. Теперь мне стало понятно, почему только голый человек может быть по-настоящему свободен. Однажды в Финляндии я видел аллегорический памятник непокорённой Белой Гвардии – там, на высоком постаменте с мечом в руке стоит полностью обнажённый мужчина. Да и американское племя ирокезов вступало в бой всегда обнажёнными, доказывая тем самым своё мужество и свободу.

Раскинув ноги и подставляя солнечным ладоням начинающее покрываться жирком пузо, я блаженствовал! Наконец-то я приду домой в сухих джинсах.

Листая Священную Книгу любви и вкушая от «плодов персика», я улетел в далёкое детство. Впервые обнажённую женщину я увидел там, на пыльном чердаке старой прачечной, где мы с другом читали «Декамерона», блаженно покуривая махорку. Товарищ мой теперь заслуженный полковник, и мне не хотелось бы порочить его доброе имя на этих легкомысленных страницах.

Женщины в прачечной не только стирали белье, но по субботам устраивали там баню. Нагрев в огромном «титане» воду и накалив железную печку, они обливали её кипятком, отчего прачечная превращалась в парилку. Затем усаживались в круглые оцинкованные тазы с горячей водой или, развалясь по лавкам, с уханьем и матерком поливали свои раскалённые плечи и спины.

Раздвинув ветхие потолочины, мы, затаив дыхание, смотрели вниз. Сверху женщины казались нам огромными белыми рыбами, то ныряя, а то выныривая из стелющегося тумана. Зад голой женщины ещё не возбуждал, но уже притягивал нас, и мы каждую субботу, оставив занятия в школе, приходили сюда, цинично сплёвывали под ноги, раздвигали горбатые потолочины и, как заядлые рыбаки, затягиваясь цигарками, ждали свою поклёвку. Как раздевались женщины, мы не видели: они выплывали на середину прачечной из тумана, осторожно держа перед собой тазики с водой. Медленные белое рыбы в речной воде. Помывшись, купальщицы отдыхали, лёжа на длинных лавках для белья. В основном это были медсестры, работавшие здесь же, в нашей районной больнице. Особенно нам нравилась одна новенькая прачка. Загорелая и сдобная, она напоминала французскую булочку, которую я однажды видел на витрине, когда отец в первый раз взял меня в город. Новенькую медсестру мы звали на деревенский лад «Пампушка». Обычно, весело напевая, она окатывала себя из большой алюминиевой кружки. Вода, лаская её, стекала к ногам на тёмный цементный пол. Потом, помывшись, прямо под нами, потягиваясь, лежала на лавке. Пампушка нежно поглаживала своё тело, рассеянно массируя ладошками груди и кудрявую светлую поросль внизу живота. Её груди с острыми девичьими сосками в это время так напрягались, что казалось, эти соски, как две тяжёлые пули, вот-вот вопьются в потолок.

– Замуж тебе, девка, пора. Замуж, – назидательно говорили ей бабы. – В твоё гнездо да соловья бы…

Она только тихо посмеивалась и пошлёпывала себя ладошками. Лёжа на спине, наша красавица вскидывала вверх ноги и делала «велосипед» или «ножницы», разминая розовые бёдра и икры. Тогда нам во всей красе открывалась великая тайна природы. Открывалось невозможное, чего мы никак не могли постичь разумом.

Мы были согласны караулить свою добычу сутками, не слезая с чердака, чтобы потом припасть глазами к женскому чуду, этому неиссякаемому роднику жизни. Перехватывало дыхание и больно стучало в висках: в нас медленно просыпался и рос мужчина. Хотелось быть могучим и сильным, великодушно-добрым, чтобы защитить это нежное, неотвратимо-влекущее к ceбe и отталкивающее нечто. Я чувствовал, как тяжелели и наливались соком мои мускулы, а сердцу, этому вечному пленнику, хотелось на волю из тесной грудной клетки.

После мы глубоко затягивались цигарками и долго-долго молчали.

Однажды мы увидели здесь же самое невероятное и самое прекрасное, что даёт нам жизнь, чем мы все обязаны жизни – любовное действо. Это было потрясением, от которого мы потом никак не могли освободиться. Было стыдно и сладко одновременно. Хотелось зажмуриться и отвернуться, но это было не под силу. Глаза смотрели, и жадно, сквозь потолочную расселину, наслаждались неведомым.

В один из субботних дней наша Пампушка пришла купаться гораздо позже других. Она, осторожно переступая босыми ногами по цементному полу, ещё не привыкнув к теплу и сырости, зябко ёжась, поставила свой таз на лавку. Бабы, беззлобно переругиваясь между собой, отдыхали в предбаннике. Прачечная была пуста и жарко парила. Пампушка принесла ещё один таз с водой и, усевшись прямо в него, болтала свесившимися ногами, сладко охая.

Но здесь надо остановиться и рассказать вот о чём: у старого культяпого Шибряя был сын, Мишка Глот, прозванный так с детства за зычный голос. Мишка только что вернулся из армии. Красивый и статный, совсем не похожий на Шибряя, он был завидным женихом для местных невест. Пользовался молодой Шибряй успехом не только у вчерашних выпускниц, но и у дам понадёжнее – у выручалок, которыми наше село в ту пору не бедствовало. То ли наши бабы были до этих дел жадные, то ли мужикам была водка больше по вкусу, но желающих порезвиться на стороне, особенно с молоденькими, всегда хватало. И они, самые охочие, вроде невзначай, жужжа, как мухи, кружили возле парня, обучая его самому древнему искусству, искусству любви и обольщения. Прилежный ученик схватывал столь высокие и необходимые науки, как говорится, с ходу.

Вот он-то, этот Мишка Глот, как раз и работал шофёром в нашей районной больнице, одновременно выполняя ещё и всякую хозяйственную работу. Что починить-подремонтировать – за Мишкой дело не станет, Мишка всегда готов. Канализация забьётся или водопровод прохудится – без молодого Шибряя никуда. Главврач с ним за эту грязную работу расплачивался, к взаимному удовлетворению, обычно спиртом.

На этот раз, используя безотказность парня, бабы, выходя из предбанника, решили подшутить, и сказали Мишке, чтобы он починил в прачечной кран. Об чём разговор! Быстро сбегав в мастерскую за ключами, Мишка Глот, ничего не подозревая, шагнул в парилку, где наша Пампушка стояла спиной к двери и, широко расставив ноги, беспечно намыливала голову, низко нагнувшись над тазом. Имея в таких делах опыт и сноровку, Мишка не шарахнулся обратно на улицу, а, положив инструмент, медленно, крадучись, подошёл к купальщице. Мы видели, как он, улыбаясь от восхищения, медленно одной рукой взял девушку за талию снизу, а другую руку положил на крепкие розовые ягодицы. Ещё не понимая, что с ней, наша пассия, резко вздрогнув, быстро обернулась. Мыльная пена, попавшая в глаза, мешала ей, и она стала руками протирать их. В это время Мишка крепко прижал к себе охнувшую девушку, не давая ей шевельнуться. Пампушка, узнав Мишку, упёрлась руками ему в грудь, тяжело дыша и медленно откидываясь назад. Жадно поймав губами ягоду соска, Мишка одной рукой придерживал девушку, а другая его рука скользнула под низ живота, отчего мокрое тело вдруг сразу обвисло и стало податливым, как после ножевого удара. Прерывистое дыхание стало глубоким и всхлипывающим. Мишка осторожно опустил девушку на лавку, опрокинув на пол таз с водой. Пампушка тут же очнулась, как от глубокого обморока, и что-то невнятно забормотала. Её матово-белые ноги были безвольно раскинуты, приоткрывая узкие тёмные губки с маленьким, чуть прикушенным розовым язычком посередине. Мишка, быстро прикрыл ладонью это сладостное видение, эту тесную щель, через которую протискиваются неисчислимые легионы, заселяя нашу планету. Теперь крепкие мужские пальцы хозяйничали у самого её устья.

От лица и шеи девушки, от тугих налитых сосков Мишкина голова стала медленно опускаться всё ниже и ниже. Сквозь томные всхлипы до нас доносилось быстрое: «Не надо, не надо!» Мы с другом уже было хотели прийти девушке на помощь, рискуя быть поколоченными, но в словах сквозило что-то такое, отчего нам вдруг расхотелось покидать столь грандиозное зрелище.

Рука Пампушки запуталась в густой лохматой Мишкиной шевелюре, как будто поощряя и подталкивая туда, к магическому треугольнику, под самый низ живота. Пампушка повторяла, но уже медленнее, своё сладостное: «не надо, не надо…». Мишка совсем сполз в то место, где, по нашему разумению, он никак не должен быть. Тело девушки вдруг напряглось и затрепетало так, что Мишину голову стало швырять, как на ухабах, и вместо хриплого «не надо» нам послышалось тягучее «ещё, ещё…», произнесено это было с такой сладостью и страданием, которые нам никогда не приходилось слышать. Сразу стало как-то неловко и стыдно, и мы, не сговариваясь, отпрянули от расселины, прикрыв её куском рубероида, лежащего тут же на этот случай под руками. Потом, оглушительно гремя железной лестницей, мы быстро скатились с чердака, нечаянно спугнув ласкающуюся парочку. Мишкина взлохмаченная голова быстро показалась в окне, и вот уже он сам, в рубашке и брюках с мокрыми пятнами, догнал нас и, как ни в чём не бывало, предложил по сигаретке – пальцы у него при этом немного дрожали…