без дела, не обращать этим на себя внимание прохожих, он стал просматривать объявления, которыми была облеплена круглая тумба. Меж примелькавшихся объявлений были и новые: предлагалось коммунистам, комсомольцам и ответственным советским работникам немедленно явиться в полицейскую управу по месту жительства для регистрации. Далее значилось: «Тот, кто укажет немецким властям на лиц из числа коммунистов, комсомольцев и других ответственных большевистских работников, которые скрываются, получит вознаграждение...»
Валя задерживалась. Тем временем привезли газеты. Третьяк купил свежий номер «Украiнського слова» и, став в сторонку, развернул его. В глаза бросилось напечатанное огромными буквами извещение немецкого командующего вооруженными силами на Украине. В нем писалось: «Лица, которые со злым умыслом или по неосторожности будут портить или уничтожать проволоку, кабельные провода или приборы для передачи сообщений или снимать кабель или проволоку, повисшую в воздухе или лежащую на земле, — будут считаться виновными в саботаже и НАКАЗЫВАТЬСЯ СМЕРТЬЮ. Такое же наказание ждет каждого, кто будет подстрекать преступника и помогать ему каким-либо способом до или после такого поступка. Если невозможно будет установить виновного, то за последствия будут отвечать жители той местности, на которой будут обнаружены повреждения сети связи».
Дочитывая извещение, Третьяк заметил, что перед ним кто-то остановился. Валя? Нет. Фигура мужская, высокая. Поднял голову — на него был устремлен сверлящий взгляд эсэсовца.
— Ваша фамилия? — спросил тот на искаженном русском языке.
— Третьяк, — последовал моментальный ответ.
— Имя, отчество?
— Леонид Григорьевич.
— Адрес?
— Глубочицкая, сорок два.
Эсэсовец еще какое-то мгновение пристально смотрел него и, ничего не сказав, отошел.
Этот короткий допрос был произведен так неожиданно, что Третьяк не успел даже испугаться или просто растеряться. Только после того, как гитлеровец ушел, он осознал всю страшную опасность, которой подвергался. Что же его все-таки спасло? Вероятно, то, что он точно ответил на все вопросы и при этом держался уверенно. А возможно, гитлеровец куда-то торопился и не нашел нужным заниматься случайным оборванцем (Третьяк был одет в старую изношенную одежду). Кто знает... «Но почему он обратился именно ко мне?» — мелькнула мысль. В недоумении осмотрелся кругом, словно искал разгадки, и нашел. В очереди за газетами стоял Потапович...
Издали показалась Валя — подняла руку и пошла в сторону улицы Мельникова.
— Я все видела, — заговорила она возбужденно, когда Третьяк поравнялся с нею. — Какой-то человек остановил эсэсовца, показал на тебя. Что-то долго растолковывал ему.
— Он в сером пальто? С палкой?
— Да.
— Это Потапович.
— Я вот что думаю, Леня. Этот человек очень опасен для нас. Только что тебя подставил под удар, а там, глядишь, раскроет нашу явку. Не так ли? Как почтальон, он знает всех советских активистов, живущих на его участке. Этих людей мы также должны уберечь.
Ни сейчас, ни позднее Третьяк не признается Вале, как глубоко потрясла его эта мысль. К нему на Глубочицкую приходят члены подпольного горкома партии, товарищи по группе, а он так несерьезно отнесся к их безопасности. Надо немедленно действовать. Немедленно! Особенно же после сегодняшнего случая у киоска. Подлый предатель уже охотится за новыми жертвами.
Третьяк сказал:
— Ты еще всего не знаешь, Валя. Знакомые люди рассказывали моей матери, что Потапович донес гитлеровцам на двух командиров Красной Армии и на женщину, прятавшую их. Значит, его необходимо обезвредить, и это сделаю я.
Валя помолчала.
— Не горячись, Леня. Почтальон тебя знает, сразу насторожится. Лучше подослать к нему Павловского или Поддубного. Парни сперва разведают все, чтобы не ошибиться, и лишь тогда поставят точку...
— Но ведь у меня с ним свои счеты.
— Тем более. Лучше поручить им.
Только миновали завод, как за ними остановилась крытая машина, и из нее выскочили гитлеровцы, человек пятнадцать, вооруженные винтовками. Прохожие всполошились, шарахнулись вперед, но и там уже цепочкой выстраивались солдаты. Третьяк и Валя почувствовали в ловушке. Первым порывом было — бежать, но подумали об этом поздно — кольцо окружения успело сомкнуться. Ничего другого не оставалось, как пассивно ждать развязки. Мучила неизвестность. Что это? Облава или охота за людьми для очередного расстрела заложников?
Тем временем людей загнали во двор дома № 48 по улице Мельникова. Кое-кто из женщин просил отпустить домой, где, мол, остался без присмотра грудной ребенок, кое-кто уже плакал, предчувствуя близкую трагедию; солдаты не реагировали ни на что. «Может, все же попытаться бежать?» — шепнула Валя, взяв Третьяка за руку. Он удержал ее: «Убьют на месте».
И действительно, немцев набилось во двор столько, что прорваться через их кордон не было никакой возможности.
Вдруг все притихли, будто потеряли голос. Из дома в глубине двора появилась женщина лет тридцати, высокая, стройная, с непокрытой головой, в руках она держала зеленый платочек. Рядом с нею шагал мальчик лет десяти, тоже был простоволос, в белой рубашке, в длинных, видимо, не на него шитых штанишках. Увидев людей, женщина остановилась на мгновенье, но за спиною у нее прозвучал окрик: «Шнель!» — и один из конвоиров толкнул ее в спину дулом автомата. Больше не задерживаясь, гордая и молчаливая, величественная в своей непокорности, она вышла на середину двора.
— Туда! — Гитлеровец указал на кирпичную стену. Женщина последовала его приказу.
— Раздевайся!
Так же спокойно, не проронив ни слова, она начала расстегивать кофточку, сняла через голову юбку, сорочку рванула на плечах и спустила к ногам, оставшись без ничего. Лишь в руке еще продолжала держать платочек, напоминавший увядшие листья. Возле женщины раздевался и мальчик, хотя к этому его никто не принуждал. Он запутался в штанишках и крикнул:
— Мама, подожди меня! Вместе будем умирать.
Гитлеровский офицер обратился к толпе:
— Эта женщина совершила преступление, дав прибежище беглецу, командиру Красной Армии. За это она приговорена к расстрелу. Так будет с каждым, кто не станет выполнять распоряжения властей.
Он подал знак автоматчикам.
Женщина и мальчик обнялись.
Так и упали[2].
Сделав свое черное дело, гитлеровцы кое-как построились и гуськом двинулись на улицу. А люди еще какое-то время стояли в оцепенении, охваченные страхом, затем начали расходиться, в панике бросались бежать кто куда.
Это были массовые явления, когда жители оккупированных районов, игнорируя варварские распоряжения и приказы оккупантов, спасали пленных воинов, помогали партизанам,