— Займись делом, — цежу я сквозь зубы, — найди жениха Титовой. Она о нем говорила. В конце концов, плачу я тебе за это.
— Ищем, ищем, — Влад откликается рассеянно, будто мыслями уже в другой стороне, — а материалы все-таки завези. Мне они нужны. И контакты тех, кто тебе экспертизу делал.
— Хорошо, завезу сегодня, — сдаюсь я, — только за эту вольную деятельность я тебе платить не буду.
— А это мы еще посмотрим, — ухмыляется в трубку брат и сбрасывает, так и оставив последнее слово за собой.
Иметь дело я могу с кем угодно, кроме своих же. Вот и Влад унаследовал от породы Ветровых эту упертую цепкость, когда проще ногу отрубить, чем разжать зубы вцепившейся в неё ищейки.
Понятия не имею, на кой черт Владу понадобился этот старый компромат. Он слишком старый, как ни крути. Объясняет, почему я подал на развод, но сейчас — уже бесполезен.
Как-то не срастается с хорошими новостями у меня сегодня.
19. Как оса, лезет в глаза
— До понедельника?
— Может, все-таки до завтра?
— Я буду рассматривать конкретные предложения, — фыркаю я, выпутываясь из ремня безопасности, — сформулируете — пишите, Николай Андреевич.
Да, Николай снова меня подвозит, да, я не смогла от этого отбиться, стыд мне и позор, но… Но я вообще-то дома на час раньше — это хорошо, за это вам спасибо, Николай Андреевич. Кажется, я даже это вслух говорила минут пятнадцать назад, как только он вывернул на мою улицу.
Николай ловит меня за плечо, когда я уже касаюсь было ручки на автомобильной двери, ловит и настолько быстро атакует, что я даже охнуть не успеваю.
— Ник, просто Ник, — шепчет настойчиво, уже отодвигаясь, — хотя бы не на работе уймись со своим выканьем.
— Рассмотрю ваш вопрос на досуге, Николай Андреевич, — хихикаю я отчаянно, и ускользаю из машины до того, как возмущенный моим упрямством полководец не провернул еще один маневр.
В конце концов, пусть заслужит свою победу, нет? А то ишь, пару раз подвез, один раз пообедал, и уже «Ник, просто Ник». Да я только из вредности еще не согласна!
— Вика! — голос Николая настигает меня спустя два шага от его машины. Я даже оборачиваюсь.
И все-таки он смертельно очарователен — волосы растрепаны, взъерошены ветром вот только что, и улыбка бесстыжая сияет во всю морду лица. Этакий нахальный шаловливый кот.
— У тебя помада смазалась, — фыркает мне Николай, самую чуточку самодовольно, — поправь, а то мама заругает.
— Да тебе тоже бы следы бурных похождений до возвращения к жене смыть, — смеюсь я.
Нет никакой жены — я знаю, и мама не будет ругать взрослую меня — это знает он. Но безумно сложно не поддаваться его обаянию. Еще бы я не торопилась к Маруське — наверное, зацепилась бы сейчас языком с Ником покрепче. В самых разных значениях этого слова.
Господи, и о чем я думаю вообще?!
— До понедельника, — все-таки подвожу черту я.
— Я все-таки надеюсь, что до завтра, — откликается Ник, и я не успеваю даже развести руками, чтобы напомнить свои условия, — как насчет кино?
— Кино — это интересно, — я задумчиво покусываю губу.
— О, женщины, — стонет нетерпеливый Николай, — только не говори, что тебе нужно подумать.
— Такое судьбоносное предложение, как тут без «подумать»? — отбиваюсь я и пячусь к двери. Хочется растянуть это прощание, хочется подольше полюбоваться на эту теплую улыбку.
— Я буду ждать твоего решения, — тоном великомученика откликается Николай.
Мы все-таки расходимся, и я взлетаю на наш с Маруськой седьмой этаж не иначе как на крыльях, потому что всякими там заплеванными лифтами портить свое настроение не хочется.
Есть какой-то легкий дискомфорт от того, что сейчас происходит между мной и Ником. Будто я позволяю ему слишком много, да и вообще — битая же уже, знаю, что связываться с мужчинами из той среды, в которой ты планируешь строить карьеру — затея паршивая.
Когда захожу в квартиру — мимоходом гляжу в зеркало. Ну, точно, смазал мне помаду. Паразит! Какое ему кино после этого? Ему после этого только аниме какое-нибудь обкуренное, чтоб страдал все сто восемьдесят минут экранного времени, взрослый состоявшийся мужчина.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
Маруська пулей вылетает из нашей с ней комнаты и виснет у меня на шее еще до того, как я успеваю снять сапоги. Ох, ты мой теплый ураган… Какая ты у меня сногсшибательная, в прямом смысле этого слова.
— Как дела? — уже привычно мурлычу я, обнимая дочь. Так соскучилась по ней за день — нет сил сопротивляться.
— Я получила две пятерки, — тут же деловито сообщает Маруська, — Галина Сергеевна даже два плюса мне на английском поставила.
— Ну, еще бы, — я чуть улыбаюсь, — если уж кто-то в вашем классе и достоин плюсов за английский — то это ты, моя плюшка.
Я помню, как еще воспитатели в детском садике до меня докапывались. Вы слишком хвалите ребенка, вы её испортите! Вот, посмотрите, она на детском утреннике расплакалась, убежала к вам и не выступила со стишком, это, по-вашему, нормально?
Не знаю, что за роботов воспитывают в тех садиках. Если четырехлетняя малявка не имеет права напугаться кучи незнакомого народа в зале и убежать к маме.
Я тогда со скандалом выбила себе место в другой группе, у другого воспитателя, и там все было хорошо.
И черное дело «порчи своего ребенка» я продолжаю. И хвалю, и говорю прилюдно о наших маленьких победах, и вообще…
Ребенок почему-то не портится. Даже вот сейчас — не проявляет ни малейших симптомов этого, только стоит, покачиваясь на пятках из стороны в сторону, глядя, как я раздеваюсь.
Ладно, надо для проформы хоть бдительность проявить.
— Плюшка, ты всю домашку сделала?
— Математику на продленке порешила, — сообщает мне Маруська, и я даже фыркаю, от этих дивных детских формулировок. Порешила она.
— А чтение? — судя по очень честным глазкам Маруськи — вот тут у нас собака зарыта. — Ну хорошо, почитаешь мне, бусинка?
Она радостно кивает, читать мне она любит не меньше, чем когда я читаю ей. На том мы и договариваемся.
— Ужин на столе, давайте пока не остыло, — ворчит мама из кухни, и Маруська кузнечиком скачет туда, к дымящимся тарелкам с пловом. А я — увы, переодеваться. Хотя жрать ужасно хочется…
Я уже привычно вглядываюсь в мамино лицо — не выглядит ли бледной, усталой, нездоровой? Последний раз она отмалчивалась до последнего, а потом легла в больницу аж на месяц. В онкологию! На операцию!!!
Как я лезла тогда на стену — кто бы знал.
— Ну, как второй день на новой работе? — когда я умывшаяся и переодевшаяся падаю за стол в кухне, интересуется мама. Она за меня переживает. Даже с учетом того, что она не очень представляет, что такое Рафарм — но это реально хорошее место работы в её глазах. Она понимает, насколько для меня это важно…
Мама у меня мировая. По-крайней мере — не из тех мам, что выедают мозг чайной ложечкой на какие-нибудь темы, вроде «сколько ты будешь сидеть на моем горбу», «не взваливай на меня своих детей, я хочу отдохнуть на пенсии», «сама развелась — сама и разбирайся».
И меньше всего мне хочется, чтобы она себя загоняла.
С ответом на вопрос я немножко теряюсь. Сказать, что все круто и идеально — нельзя, день оказался напряженнее, чем я ожидала — а мама всегда безошибочно чувствует мое вранье, а сказать правду — ну… Нет. Мама еще распереживается, накрутит себя, представляя тысячу злобных коллег, что мечтают меня подставить.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})
— Непросто, — выкручиваюсь я, — я никогда не работала в фирме такого уровня.
— Но ты со всем справишься, солнышко, — гордо приговаривает мне мама, и все — у меня нет выбора, я должна справиться, это ведь мама так сказала…
Не я одна в нашем семействе «портила ребенка» частыми похвалами. Хотя… Сколько себя помню, получить мамину хорошую оценку было сложно. Затем и тянулись, и старались…