Когда она поднялась на ноги, ее слегка знобило, однако она заставила себя взять в руки каменный топор и принялась подрубать сначала одну, потом другую молодую осинку. «Я видела, как мужчины делают копья, — подумала она, срубая с деревца ветки. — Это совсем не сложно». Она оставила очищенные от ветвей стволы на краю поля и отправилась собирать колосья односеменной пшеницы и ржи. Этому она посвятила весь остаток дня. Возвращаясь назад, она прихватила с собой и будущие древки копий.
Едва ли не весь вечер ушел у нее на очистку осиновых стволов от коры и на их обстругивание. Во время короткого перерыва она приготовила немного зерна (она собиралась съесть его с остатками рыбы) и рассыпала вишню по матам. Эйла приготовилась к следующему шагу еще до наступления темноты. Она перетащила древки в пещеру и, отмерив на одном из них нужную длину, несколько больше ее собственного роста, сделала зарубку. После этого она принялась обжигать отмеренную часть в пламени костра, равномерно вращая древко вокруг оси, как это делали мужчины из Клана. Сняв почерневший верхний слой зубчатым скреблом, она продолжила обжиг, время от времени углубляя круговую канавку. Когда наконец верхняя часть ствола отломилась, она занялась обжигом и заточкой острия копья, после чего взялась за обработку второй осины.
Работу эту Эйла закончила очень поздно. Она чувствовала крайнюю усталость, которая ее радовала. Чем больше устаешь, тем сильнее хочется спать. Ночи стали для нее самым тягостным временем. Эйла засыпала огонь, подошла к выходу из пещеры и подняла глаза к ночному небу, усеянному множеством сверкающих звезд, пытаясь хоть как-то отсрочить время отхода ко сну. Ложе ее представляло собой неглубокую яму, заполненную сухой травой, на которую была брошена шкура. Эйла направилась туда медленным шагом и легла на шкуру так, чтобы были видны тлеющие уголья костра.
Стояла полнейшая тишина. Здесь не было ни людей, готовящихся отойти ко сну, ни храпа, ни звуков любовных игр — ни единого вздоха, кроме ее собственного дыхания. Она потянулась к мягкой шкуре, которой когда-то подвязывала к спине сына, и прижала ее к груди, почувствовав, как по щекам побежали горячие слезы. Она укрылась с головой и свернулась в калачик, чувствуя, что на сей раз ей не скоро удастся заснуть.
Эйла проснулась оттого, что ей захотелось облегчиться. Она вышла из пещеры и увидела у себя на ноге кровь. Вернувшись назад, она стала рыться в своих нехитрых пожитках, разыскивая полоски мягкой кожи и специальный пояс. Кожу эту давно следовало выбросить. Эйла пыталась стирать ее, однако она стала жесткой и засаленной. Если бы у нее была шерсть муфлона… Она вспомнила о мягкой кроличьей шкурке. «Я хотела оставить эту шкурку на зиму, но до той поры я еще успею добыть кроликов…»
Нарезав шкурку на узкие полоски, она отправилась к реке, желая совершить ставшее привычным утреннее омовение. «И как это я могла об этом забыть? Теперь я и делать-то ничего не смогу, разве что…»
Она расхохоталась. Здесь женское проклятие не имело силы. Здесь не было ни мужчин, на которых она могла бы посмотреть, ни предназначенной для них пищи, которую она могла осквернить своим прикосновением. Она была одна. Одна-одинешенька.
«И все-таки мне следовало это предвидеть… Правда, дни теперь несутся так быстро… Кто бы мог подумать, что прошло столько времени? Давно ли я попала в эту долину?» Она пыталась вспомнить, но дни словно сливались воедино. Эйла нахмурилась. «Это ведь очень важно… Может, времени у меня осталось куда меньше, чем я думала…» На миг ею овладела паника. «Все не так уж и плохо, — напомнила она самой себе. — До тех пор пока не созреют плоды и не опадут липы, снег не пойдет. Ладно, попробую вести счет дням…»
Некогда Креб показал, как следует делать зарубки на палке, чтобы отметить ход времени. Он поразился тогда ее сообразительности: она вмиг поняла, что к чему, хотя он лишь кратко объяснил это, снисходя к ее постоянным вопросам. Это священное знание передавалось только мог-урам и их прислужникам, и о нем не следовало говорить с девчонкой, поэтому он запретил ей упоминать об этом. Ей вспомнился гнев Креба, заставшего ее за изготовлением подобной палки, с помощью которой она хотела считать дни между полнолуниями.
— Креб, если ты видишь меня из мира духов, пожалуйста, не гневайся на Эйлу, — сказала она на своем безмолвном языке жестов. — Ты же понимаешь, как это важно.
Она нашла длинную гладкую палку, взяла в руки кремневый нож и сделала зарубку. Немного подумав, она дополнила ее еще двумя зарубками, после чего поднесла к лицу руку с тремя оттопыренными пальцами. «Вроде бы дней прошло куда больше… Сколько, я не знаю… Пусть уж будет столько. Сегодня вечером я добавлю еще одну зарубку, завтра — еще, и так — каждый день». Она вновь посмотрела на палку. «А вот над этой зарубкой я сделаю другую — поменьше, — помечу день, когда у меня пошла кровь…»
После того как Эйла изготовила копья, луна прошла через добрую половину своих фаз, но она все еще не понимала, каким образом можно добыть большое животное. Она сидела возле входа в пещеру, устремив взгляд к звездному небу. Летний зной настолько измучил ее, что она искренне радовалась вечерней прохладе. Эйла только что закончила новый летний наряд. Надевать в такую жару свою обычную накидку ей не хотелось. Возле пещеры она могла ходить и голой, но, если речь шла о дальних походах, ей нужно было иметь при себе накидку со складками, в которых она носила и орудия, и находки. Став женщиной, она стала подвязывать свою пышную грудь широкой кожаной лентой, что позволяло ей бегать и прыгать, не испытывая никаких неудобств. Здесь, в долине, где можно было не бояться косых взглядов мужчин, подобный наряд представлялся ей самым разумным.
Шкуры, которую она могла бы укоротить, у нее не было, и потому она стала использовать в качестве набедренной повязки и пояса, стягивавшего ей грудь, кожу кроличьих шкурок.
Утром Эйла решила отправиться в степь. Копья у нее теперь имелись — оставалось надеяться на то, что попадется и достойная дичь.
По пологому северному склону долины она могла подняться к степной равнине, лежавшей к востоку от реки; выбраться на запад было куда сложнее — ей пришлось бы карабкаться вверх по крутому обрыву. Эйла встретила в степи оленей, зубров, лошадей и даже нескольких сайгаков, однако вернулась домой с парой куропаток и большим тушканчиком. Все объяснялось тем, что крупные животные не подпускали ее к себе, предпочитая отходить на безопасное расстояние.
Дни проходили за днями, и Эйла, не оставлявшая попыток добыть крупную дичь, стала постепенно впадать в уныние. Она частенько бывала в обществе мужчин и потому не могла не слышать разговоров об охоте, тем более что ни о чем ином мужчины не говорили. Так вот, мужчины всегда охотились сообща. Излюбленная их тактика походила на тактику волчьей стаи и заключалась в следующем: они отсекали одно из животных от стада и загоняли его до такой степени, что к моменту нанесения решающего удара их жертва уже едва держалась на ногах. Эйла же охотилась в одиночку.