Налимов
Толик Налимов продержался на должности месяца два. Человек он был сильный, хороший. Ничего плохого зекам не делал. Держался не на чужих хребтах, а за счет внушительных кулаков, хотя, по-моему, он ни разу их не применял, и неуемной активности. Эти качества нравились ментам, кроме того он сидел по драке, к уголовке не принадлежал, вот его и ставили то комендантом, то бригадиром. Торчал с нами на ямах, оборудовал вагончик, пристроил еще одну кибитку для бригады, вместе мы с ним бегали по промкам, стройкам в поисках досок, гвоздей, отопительного «козла» и всего, что плохо лежит. В хозяйственной сноровке ему не откажешь. Он пел, играл на гитаре, сколотил музыкальную группу, давали они концерты по праздникам. Жил в Нижнем Тагиле, работал водителем автобуса, играл и пел в ресторанах. Был, правда, излишне эмоционален, всегда у него была какая-нибудь идея фикс, какое-нибудь безоглядное увлечение. Был он фантазер и по-детски беспощадно самолюбив, ни дня не мог без одобрения своим талантам. На концерте мог обидеться на жидкие аплодисменты и уйти со сцены. Похвастал мне, что шести лет уже выступал по телевидению. Я, зная его слабость, заметил, что он перещеголял Моцарта, тот первую симфонию написал в восемь лет. К моему удивлению он воспринял реплику как комплимент и даже похвастался этим сравнением на концерте перед всей зоной.
Просил меня писать сценарий концертов, делился планами создать на воле свой ансамбль и искал содействия в добыче суперсовременного инструмента. Хорошая группа — это хороший инструмент, говорил он, а хороший инструмент только за рубежом. Деньги собирался достать здесь на зоне. Вот у кого-то из зеков есть на воле золото, он уже с ним почти договорился: поможет ему тут на зоне, а потом, может быть, и с машиной, а тот отдаст ему золото, много золота, он станет очень богатым и сможет приобрести самый дорогой инструмент на весь ансамбль. Только вот, где купить, нет ли у меня знакомых в Москве? Я несколько лет сотрудничал с журналом «Клуб и художественная самодеятельность», обещал узнать. Налимов по сроку освобождался раньше меня, приеду, говорит, на такси тебя встречать и сразу в Тагил, отдохнешь, посмотришь, каких ребят подберу. Этого, конечно, не случилось, золота он не добыл и с музыкантами своими рассорился, но в строительной бригаде мы с ним близко сошлись и были дружны до конца его срока.
При нем я почти не выходил на ямы, даже для блезира перестал брать в руки лом и лопату. Стол в прорабском вагончике был в моем распоряжении. В штабе это заметили, но Налимов покрывал. То я якобы занят устройством вагончика, то вроде бы налаживаю инструмент, потом вообще убедил ментов, что я нужен бригаде как инструментальщик. Я получил возможность читать и писать. Несколько раз Толик говорил, что опера натаскивают его по моей части: слушай, что говорит, что читает, не пишет ли чего? Видимо его информация их мало устраивала. Нас слишком часто видели вместе. Осведомители из бригады тоже мало что могли сказать, с устройством новой будки вся бригада была там, в вагончике остались мы вдвоем. Прорубили пол под «козлом» и в том погребке образовали тайник — курок, где хранили стрем: зековские поделки чай, а я тетради. На промке для технических целей использовалось растительное масло, Толик его доставал, и мы жарили хлеб, не было ничего вкуснее. После смены не хотелось идти в отряд. Иногда будто бы «по производственной необходимости» нам разрешали остаться на несколько часов, иногда после ужина мы сами тайком пробирались в вагончик. Окошко плотно занавешено, закроемся и втихаря жарим хлеб, играем в шахматы, трепимся. Однажды выпили бутылку водки.
Как-то нас засекли. То ли настучал кто-то, то ли увидели, как мы шли, а может голоса слышны или запах жареного — в дверь долго барабанили. Мы молчим. Сидели без разрешения, и значит дорога отсюда прямо в шизо. «Налимов, открой! — голос прапора. — Хуже будет». Чувствуем голос неуверенный и про меня ни слова, значит, не знает точно, просто показалось. А вагон ходуном ходит от сапога в дверь. Стихло. Толик отогнул угол занавески — прапор уходил к штабу. Ткнулись в дверь — заперта снаружи. Расчет прапора прост: он нас закрыл, сейчас проверят в отряде, если нет, то возьмут нас как миленьких, никуда из вагона не денемся. Но в вагончике два окна. Одно в сторону бетонного забора промки, почти вплотную с забором. В него мы и вылезли. Пришлось раздеться, конечно, — окошко маленькое, голова проходит, остальное надо проталкивать.
Рванули на промку, оттуда через другую вахту, кстати, прямо у штаба и тылами в сторону отряда, но не сразу — вдруг менты уже там — сначала к художнику в мастерскую. Отметились, что были, и только тогда в отряд. А там уже нас, действительно, ищут. Где были? У художника насчет краски — вагончик покрасить. Тот прапор, кто к нам ломился, не успокаивается: я проверю, лапшу на уши вешаете, я знаю, где вы были! Ему неудобно: поднял на ноги прапоров, ДПНК. Смотрит на нас зло и подозрительно, как будто мы его кровно обидели. Пошел к художнику, а нас ДПНК Багаутдинов с собой в штаб. Художник, пожилой такой мужичок, Максимов, оказался порядочным человеком, не выдал. Багаутдинов — Бага — давил на сознательность: признайтесь. Сам он не первый день на зоне и не глупый, по глазам все понял, но надо было от нас, чтобы мы сами сказали. Нельзя. Человек он не вредный, но служба есть служба, мент есть мент. Если бы мы признались, он обязан был бы водворить нас в шизо. Ну не сам, так рапорт бы написал — все одно. Такое серьезное нарушение в его дежурство — не принять меры, значит, самому несдобровать. А до начальства так и так дойдет обязательно. И вот прапор докладывает, весь наряд подняли, а доказательств нет, у нас бесспорное алиби. Всем все понятно, но оснований для пресечения нет. Прокол ДПНК, не миновать завтра разгона, поэтому он очень уговаривал нас признаться. Перед проверкой вынужден был-таки отпустить. Выговорил обиженно: «Совести у вас нет». Да, мы не изъявили желания добровольно сдаваться в лагерную тюрьму. А ему неприятности. С точки зрения ДПНК это было бессовестно. Гораздо позже при встрече Багаутдинов спросил меня один на один: скажи честно. Прошло уже несколько месяцев, с его стороны это был чисто личный, спортивный интерес: ошибся он тогда или нет? Я его успокоил, сказал честно. Он был удовлетворен: не утратил нюха. Больше никто из ментов мне этот случай не напоминал. Значит, и я в нем не ошибся. Старлей, позже капитан, Багаутдинов был спокойный и порядочный малый. Зеки на него не ворчали.
Явных нарушений у нас с Налимовым не было, придраться не к чему, но опера нашу дружбу ему не простили. Сначала вербовали его информатором, но чем чаще он их «информировал», тем больше они на него косились. Потом запретили держать меня в вагончике в качестве инструментальщика — чтоб вместе со всеми, с бригадой. Отбирали ключ от вагончика. Потом прямо стали угрожать Налимову снятием, да и всякими карами, на которые опера не скупились. Не помогло. Мы жили по-прежнему. Тогда его вызвали в кабинет к Рахимову, отлупили и выгнали не только из бригады, но и отряда, перевели в третий. Нас разлучили. Я допытывался: на каком основании? За что? Никакого официального основания. «Просто сказали, что за тебя», — передал Толик. Мы продолжали иногда встречаться в библиотеке, где он руководил своей джаз-бандой, или он заходил к нам в отряд, реже я к нему, но общались уже коротко, тайком, чтоб меньше нас видали вместе. Здорово его тряхнули менты. Надо знать зону, чтобы иметь представление, что значит попасть в немилость ментам, слететь с должности, которая дает и кое-какую зарплату, и привилегии, и нужные связи для грева, и, наконец, досрочно-условное. Всего этого его разом лишили. Долго время он сидел в третьем отряде на сетках или совсем без работы. Но парень был видный и, чтобы он не ушел к блатным, к отрицаловым, чего опасались менты, назначили его потом завхозом, первой должностной фигурой третьего отряда.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});