Обычная будка, вроде небольшого вагончика, какие всюду на стройках, да еще со входа на треть перегорожена — для инструмента, спецовки, в прорабском помещении стол, козел, пара лавок — там мы все и ютились, человек восемь, не считая двух-трех очередников-каптерщиков на ямах. Да гости с промки. В общем «полна горница людей». Кто спит, кто сидит, кто на полу валяется, кто чем-то занят и треп, треп без конца. В другое время я бы здесь пяти минут не выдержал, но в сравнении с сетками и отрядом будка была раем.
Здесь мы сами по себе. Это важнее всяких удобств. Врасплох нас застать было непросто. Дверной запор сделали так, что снаружи не войдешь, если изнутри не откроют. Потом менты заставили запор убрать. Тогда усилили бдительность. Помимо атасника у окна, охрану стали нести те, кто «дежурил» на ямах. С окна хорошо просматривался подход с зоны, с ям наблюдали за промкой, которую из будки из-за бетонного забора было невидно, менты оттуда появлялись всего неожиданней. Реакция на ментов моментальная. В мгновение ока весь стрем по щелям, все выскакивают и кто за что: за ломы и лопаты, давай строгать черенки, что-то забивать-заколачивать. Менты к нам, а мы с лопатами на выход, другие в будке все в поту и работе. «Чего гаситесь!» — «Сушились, грелись, начальник». Какой прапор спокойный — промолчит, поводит носом, позыркает глазами, а то и пошутит, а другой и обматерит, но что с нас взять — вроде на ямах кто-то топчется, а кому-то, действительно, и портянки перемотать надо. Конечно, всю нашу туфту видели и понимали, но контролерам не работа нужна, а чтоб он видел, что зеки работают, что выпендриваются перед ним по чину, а он — начальник, вот что важно. И знали они прекрасно: только уйдут, опять все набьются в бендежке, опять стрем и дым коромыслом. Но и стоять возле нас в грязи и на холоде мало радости и наказывать вроде не за что — не пойман не вор. Вот, если застукают спящим или за стремом, тогда другое дело — отведут в штаб, посадят или выгонят из бригады.
Но до поры до времени бог миловал. До зимы работа стояла и к нам особо не придирались. Бывает, что накачают в штабе прапоров, придут облавой. Строиться! Выстроимся у будки. И вот один нас в бога — мать кроет, другие выворачивают будку вверх дном, наизнанку. Какой стрем найдут — чей? Ничей, конечно. «Ну, погоди, Налимов, — грозят бригадиру, — ты за все ответишь!» Налимова тут же могут снять, да что толку — другого пришлют, ничего не изменится. Стрем, т. е. поделки всякие, делают всюду, это неискоренимо может быть еще и потому, что сами менты часто и себе что-нибудь заказывают: цепочки, перстни, ажурные цветные авоськи, какие нигде не купишь. Но есть стрем, за который по-настоящему карают, например, ножи, водка, карты-стиры. За такое бригадиру не сдобровать и всю бригаду затаскают, пока не докопаются чье и откуда. Случался впоследствии запретный стрем и у нас, но мы не попадались, во-первых, мало кто в бригаде об этом знал, во-вторых, в будке серьезные вещи не хранили. Мой стрем был неопасный: газеты, книги, я проносил их за пазухой из жилой зоны. Сначала ни прапора, ни офицеры во время шмонов в будке на это не обращали внимания. Часто приходилось писать всякие заявления, надзорные, помиловки, тетрадь я прятал, и в бумагах особенно не копались. Так без забот я читал и писал месяца два. Менты меня за этим занятием не заставали, газеты и книги не трогали. Но как-то в один из визитов Романчук перерыл все бумаги, забрал все, вплоть до газет, и с той поры все это тоже стало запрещено.
Углем на холсте я нарисовал Высоцкого. Попалась на глаза вырезка из журнала: скульптура Высоцкого стоит с гитарой, очень хороший портрет. Срисовал, как мог, на куске большого холста, висел он у нас на стене. Нагрянул сам хозяин, Зырянов. Разгона не учинил, но выговорил мне, даже не спрашивая, кто нарисовал, и заставил содрать: «Здесь производство, не картинки должны висеть, а плакаты». Вскоре Налимов принес рулон скучных плакатов по технике безопасности, и вместо Высоцкого висело теперь «Не стой под стрелой!». Потом забрали шахматы и домино. Я несколько изменил тактику. Газеты в случае шухера прятал подальше, а из книг приносил только Ленина, благо в библиотеке было почти все третье издание.
Красные, побуревшие от времени томики Ленина долго не трогали. Косились, ворчали, но не забирали. Читать на работе нельзя — это ясно, ну а Ленина? Это какое-то время было неясно. Потом все-таки в штабе нашли решение — явился с красной нарукавной повязкой «ДПНК» капитан Березовский и, ни слова не говоря, полез в стол. Взял томик Ленина и унес. Только за тем и приходил. Березовский зря на зеках не отыгрывался. До этой зоны работал на особом режиме, был блатнее любого блатного, многие зеки его уважали, пожалуй, это был самый симпатичный и правильный из четырех ДПНК, поэтому меня удивило, почему именно он взялся за искоренение Ленина. Встретив однажды, я спросил его об этом. Березовский улыбнулся: «По этому вопросу надо в штаб обращаться». Конечно же, это была не его инициатива. Я снова приносил очередные тома и снова их забирал Березовский. Молча и даже как будто дружелюбно. Библиотекари говорили, что тома эти возвращает им оперчасть и им строго наказано Ленина мне не выдавать. Но там у меня всегда были свои ребята. Книги я по-прежнему брал, только Ленина на меня не записывали. Никто ничего не выдавал. Откуда опять у Мясникова? Наверное, с рук взял почитать. Опера бесились: кому тут на зоне Ленин еще нужен! Но ведь не запретишь никому не выдавать. Так и кружились книги: из бендежки в оперчасть, оттуда — в библиотеку и опять ко мне. Вызывали меня в оперчасть для объяснений. Романчук выкладывал на стол накопившиеся у него тома.
— Почему на работе читаете?
— Только во время перекуров.
— Нельзя.
— Трепаться можно, а почитать нельзя?
— Нельзя.
— Но это же лучше трепа, правда? Вы ведь должны приветствовать, если зек взял Ленина или газету «Правда»?
— Только не на работе. Еще раз увижу, посажу в изолятор.
Белая ворона
И после того забирали книги, но не наказывали. Читающим меня не заставали. И только однажды утром начальник оперчасти майор Рахимов, внезапно войдя к нам в бендежку, увидел меня за столиком, а на столе газету. «Читаешь?» — злорадно осклабился Рахимов. Его с правильными чертами узбекское лицо всегда — или пугающе сурово, или он улыбается, но улыбается всегда как-то злорадно. Ходили слухи, что он жестокий человек, зеки его боялись. До сих пор он со мной дела не имел. И вот на тебе: с первого же захода — поймал с поличным, прямо на месте преступления. Отвел в штаб, к себе в кабинет. Вместе с бригадиром Лысковым, которого незадолго до этого назначили вместо разжалованного операми Толика Налимова. Мы стоим, Рахимов садится за свой полированный стол. Подвигает бумаги, берет ручку, спрашивает: «Какое наказание выбираете? Вот ты», — кивает черной головой на Лыскова. Тот мямлит: «Ну, ларя лишите…» — То есть самое мягкое. Дурак, думаю, сам на себя наговаривает, а за что? Видно знал, что с Рахимовым лучше не спорить. Рахимов пишет. Потом ко мне: «А тебя как?» — «Дело хозяйское». — Рахимов весело вскидывает черные брови: «Ну, как ты хочешь? Я могу и пятнадцать суток, лучше сам скажи». Куражится, ужасно хочется, чтобы я сам себя наказал. «Я не специалист, вам виднее». «Ну, ладно», — говорит и опять пишет. Я был совершенно уверен, что за этим розыгрышем последует постановление на арест, вот он его и выписывает. Зовет нас: «Подпишите!» Действительно, постановление. Лыскову на лишение месячной отоварки, мне… выговор. Во дает! Впервые, наверное, в истории зоны. Сколько сижу и потом, никогда не слышал, чтобы кого-то наказали выговором да еще выписывали специальное постановление. И кто — Рахимов! Гроза всей зоны, никто не помнит, чтоб он кому-то давал меньше пятнадцати суток. Хозяин, бывает иногда, скостит, но Рахимов всегда запрашивает потолок, об этом сами менты говорят. И редко, кто выходил из кабинета не битый.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});