Он и пригласил для выполнения этого ответственного и опасного задания тех, кто верил:
«Пушкин спасёт и сейчас!»» И они отлично справились с этим нелёгким делом.
Пушкин и сегодня спасает нас, наше сердце от тоски, от отчаяния, от ожесточения
волшебством своего поэтического слога.
Само присутствие Пушкина в Душе народа – залог уверенности в грядущей победе над
всяческим злом.
Как выглядит Пушкин? – Вопрос этот в раннем детстве у меня не возникал. Поэт не имел
для меня определённого облика.
Просто он был огромен, даже необъятен как море, где «бежит себе в волнах на раздутых
парусах» кораблик.
Он казался таким же лукавым, как Балда, который обманул попа. Он был тем янтарным
светом, которым «вся комната озарена».
ПУШКИН – это была игра воображения, праздник Души, отдохновение сердца.
Впервые я увидела портреты поэта в десятилетнем возрасте. Это было уже в другой
жизни, не в Сибири, а на берегу Волги, в двухстах километрах от горящего и день и ночь
страшным заревом Сталинграда.
Сюда, в овощеводческий совхоз, в семью маминой младшей сестры Зиночки, приехали
мы с братом Владимиром в июне 1942 года, когда остались одни – без мамы. Она угасла в один из
дней ранней весны от голода и от болезней.
Длинными осенними и зимними вечерами в маленькой кухоньке, при свете керосиновой
лампы, в нашем деревянном одноэтажном коттедже с затемненными окнами, несмотря на
тревожную обстановку, мы не скучали.
Тетя Зина усаживала нас, детей: меня, Володю, свою дочку, тоже Зиночку – вокруг стола
и устраивала домашнее чтение вслух произведений русской классики: стихов Пушкина, «Войны
и мира» Л.Н.Толстого, рассказов Тургенева, повестей Гоголя.
Читали по очереди, в меру и в силу возможностей каждого. Скидки на возраст не было. И
каждый старался. Я была младшей.
Реальность окружающей жизни в прифронтовой полосе – перестрелки народных
ополченцев с вражескими лазутчиками, (мы знали, что около нашего совхоза стоит румынская
часть), вплотную подходившими к посёлку, гул вражеских самолетов, идущих бомбить мирные
101
пароходы на Волге с беженцами на борту, глухо ухающие взрывы,– всё это, как будто, отступало
на второй план.
Здесь впервые дети с головой погружались в очарование пушкинских строк, в
колдовство толстовской прозы. Вся читаемая тогда русская классика звучала для меня, как
продолжение Самого Пушкина.
Уже тогда сердце чувствовало родственность лёгких вибраций, которые восприняли
поэты и писатели послепушкинской поры.
Об этом сказал в своё время Гоголь, вещая о том, что Пушкин, как космический огонь,
сброшенный с Неба, зажёг огоньки разнообразных поэтических талантов, и они вспыхнули, как
свечки, по всей России.
Образы героев русской классики становились членами нашей семьи.
Так, благоговея перед нежностью и красотой Наташи Ростовой, уносились мы вместе с
ней на её первый бал. Трепетали перед очарованием летней ночи в Отрадном, с восхищением
следили за изящным танцем графинечки, вобравшей в себя истинно русский народный дух.
И следили за всеми перипетиями военной жизни семьи Ростовых, когда к Москве шёл
Наполеон. И переживали за раненого князя Андрея Болконского.
А большой, тяжелый однотомник Пушкина поразил меня таинственным миром
изображения очаровательных женщин и элегантных мужчин. Среди них жил поэт. Он их любил.
Они любили его, потому что не любить его было невозможно.
Он был разный, но всегда необходимый: маленький двух-трёхлетний малыш в лёгкой
кружевной распашонке, сползающей с плечика, прелестный кудрявый мальчик, задумчиво
подперший щёку кулачком, и Пушкин тропининский – изящный и романтичный.
Так в моей жизни появился Пушкин военной поры двадцатого века, где царило
напряженное молчаливое ожидание очередных сводок Совинформбюро, полунамёки и страхи на
случай оккупации, полуголодный военный быт, где людей всё же не покидала надежда…
Осенью 1944 года ушел на фронт мой маленький, ставший совершеннолетним братишка.
Одиночество замыкало свой круг над осиротевшим поселком.
От нас уходил в сторону Сталинграда последний отряд зенитчиков, которые отважно
обстреливали пролетающих над нами фашистских асов.
Всё стремилось на Запад, откуда пришла военная гроза. Рассеялась опасность оккупации.
Но продолжалась и усиливалась тревога за исход сражений, в состоянии нетерпеливого
ожидания победы.
К этому добавился страх за судьбу родного человека. Сколько их, наших мальчишек,
погибло уже в первые годы войны! Среди них были и мои двоюродные братья: пограничник
Сашенька Аронов и недавний десятиклассник Павлик Кассеньев, павший под Оршей.
От чувства тревоги, сиротливости, покинутости спасало присутствие тёти Зиночки,
заменившей теперь мне мою маму. Тётя Зина стала нашей общей большой Мамой.
Она руководила нашим чтением, делилась воспоминаниями о своей юности,
пересказывала прочитанные ею ранее произведения Тургенева, Чехова: «Песню торжествующей
любви», «Драму на охоте», историю человека-медведя.
Она вручила мне для чтения большой тяжёлый том Пушкина, где я впервые прочитала
его рассказ «Барышня-крестьянка».
Тётя Зина стала моим водителем по творчеству литераторов 19-го века.
Она стала крёстной матерью моего поэтического таланта, своей любовью, своим
проникновением в трепетную целомудренную суть русской классики, своим терпением и
умением приохотить детское сердце к глубинам русской поэзии.
Кто бы знал, что спустя почти полвека мне доведётся разговаривать с моей любимой
тётей Зиночкой, ушедшей с плотной Земли в начале 60-х годов 20-го века, по космическому
каналу связи!
Возникшая во мне в 1989 году способность разговаривать с Тонким Миром позволит мне
участвовать в литературных вечерах, которые будут проводить мои любимые родители. И здесь я
102
буду читать для них и для гостей салона свои стихи и свою первую поэму «Репортаж с планеты
Душа».
Именно здесь я встречусь не только со своими родителями и родными, ушедшими с
Земли в разные годы 20-го века.
Здесь я впервые познакомлюсь и с Александром Сергеевичем Пушкиным и с Серёжей
Есениным, с любимым Николаем Васильевичем Гоголем и с другими гениями разных эпох! Но
об этом несколько позднее…
…Разговоры с Зиночкой были своеобразными уроками словесности и нравственности,
дающими богатую пищу для вызревания Души.
Она, крёстная мама моей поэзии, знала много старинных романсов: «Хризантемы»,
«Пара гнедых», «Мой костёр в тумане светит», французскую песенку о бедной девушке Клодин,
продавщице фиалок, обиженной своим возлюбленным: «Купите фиалки – букет десять су. Сама
собирала под утро в лесу. Бегут – не оглянутся. Фиалки останутся…»
Тётя Зина пела нежным мелодичным голосом, оживляя мрачное молчание нашего
загрустившего дома. Я вторила ей неуверенным тонким голоском.
Иногда тётя Зина затевала со мной и со своей дочкой интересную игру в сочинение
стихов. Мы старались изо всех сил. Но стихи тёти Зиночки всегда оказывались настоящими
шедеврами, лучше которых написать было невозможно.
Она была преподавателем литературы, когда-то училась в гимназии и превосходно
владела русским языком и художественным слогом. Жалею до сих пор, что не сумела сохранить
её стихи
Часто с книгой в руках я уединялась на большом потёртом кожаном диване. Он пустовал
теперь, после ухода брата на фронт. Забившись в уголок, «глотала» романы Тургенева:
«Дворянское гнездо», «Накануне», «Рудин».
Особым магнетизмом для меня обладал роман Гончарова «Обрыв». До слёз волновали
Вера, Марфинька, их бабушка, трогало благородство жениха Верочки – Тушина.
В душе просыпалась какая-то глубокая тоска по этой странно близкой мне жизни, любовь
к дворянской усадьбе, ее обитателям.
Каким-то внутренним чутьём я угадала, что за Марком Волоховым, который увлёк
Верочку какими-то идеями о свободе духа, стоит некий тёмный мир.
И лишь позднее осознала, что Гончаров в образе Марка вывел революционера, который
не обладал высокими нравственными качествами и беспощадно разрушал всё красивое и
беззащитное, к чему прикасался.
Моего сознания тогда ещё не коснулись школьные характеристики и заученные штампы.
Но для меня в тургеневской прозе, в повестях Гоголя, в романах Толстого и рассказах
Чехова уже СВЕТИЛОСЬ ПРОДОЛЖЕНИЕ ПУШКИНА, его возвращающего к жизни,