недалеко от сенокоса, и щипали травку. А утром поднимались и опять летели.
По утрам выпадали заморозки. На Майе было только поношенное ситцевое платье, и она дрожала от холода.
Трава на высоких местах поблекла, пожелтела, потеряла сочность. Хозяин велел косить в залитых водой низинах. Парни-батраки, чуть не плача, косили в ледяной воде хвощ, а женщины сгребали его. Исцарапанные ноги Майи ныли, жуткий холод болотной воды пробирал до сердца. Когда рядом не было никого, она горько рыдала.
Не стань она батрачкой, разве переживала бы эти муки и издевательства?
На ладонях у Майи от граблей вздувалась кожа, покрывалась твердыми мозолями. Оттого что Майе не во что было обуться, ноги у нее потрескались, подошвы и пятки стали твердыми, как лубок.
Наступила осень с холодными, пронизывающими ветрами, дождями и мокрым, быстро тающим снегом. В юрте, не переставая, топили печку.
Авдотья определила. Майю на новую работу — убирать из хотона коровий навоз.
Вскоре пришла зима со снежными буранами и лютыми морозами. Дни становились все короче и короче. С раннего утра до поздней ночи Майя находилась в хотоне. Она едва успевала вычистить навоз из-под сорока коров и через узкое окошко выбросить его во двор.
Возвращалась Майя в юрту усталая, разбитая, едва передвигая ноги. Ее покачивало, тошнило, сильно кружилась голова.
Единственное ситцевое платье Майи сопрело от пота, расползлось. Об этом проведала старуха Федосья — девушки ей рассказали — и однажды, оставшись в юрте наедине с Майей, подозвала к себе молодую женщину, приласкала ее и стала ощупывать лицо, руки, платье.
— Ты очень похудела, доченька, — кожа да кости, — заметила Федосья. — Тебе надо больше есть. Богачи любят батраков здоровых. — Она вытащила из-за пазухи сверток и протянула Майе.
— Что это, бабушка?
— Платье, доченька. Возьми. Я его заработала у одних богатых людей, всю жизнь батрачила у них и вот заслужила. Бери, не стесняйся. Мне, старухе, оно ни к чему, а ты молодая.
Майя прижалась к старухе и заплакала. Федосья гладила ей волосы, целовала в мокрые от слез щеки и тоже беззвучно плакала.
Платье было голубенькое, ситцевое, немного поношенное. Федосья умолчала, что эту одежду справил ей Яковлев за то, что она много лет убирала в хотоне навоз.
Платье Федосьи было к лицу Майе, и она не находила слов для благодарности. Теперь есть в чем показаться на люди.
Федор давал Майе свой жеребячий полушубок, чтобы она могла пройти из юрты в хотон и обратно. Работала она даже в самые большие морозы в одном платье, находясь в хотоне до тех пор, пока Федор не приходил с работы или не присылал ей свой полушубок.
Приближался афанасьев день — в этот день, по-якутским поверьям, у мифического быка, символизирующего зиму, отламывается один рог. Ночи становились короче. А в хотоне было темно весь день. Маленькие заледенелые окошки не пропускали дневного света. Но когда дверь распахивали и яркий свет врывался в хотон, у Майи резало в глазах, от чистого воздуха кружилась голова, сердце гулко стучало.
Хозяйка в хотон не заглядывала — там стоял тяжелый дух, — зато выходила во двор и каждый день осматривала коров.
— У коров бока в навозе! — кричала она на батрачек. — В хотоне навоз не убираете. Если не будете чистить из-под коров, зубами заставлю скот чистить, вместо скребниц.
Забурлила весна. Вешние воды залили все низины, образовав небольшое озеро. Коров стали выпускать во двор — их все труднее и труднее было держать в помещении.
В одни из таких дней в хотон, задыхаясь, вошла хозяйка. Майя как раз сгребала в кучу навоз, чтобы через окошко выбросить его во двор.
— Ну, белоручка, — обратилась она к Майе, — научилась навоз убирать? О-о, так не пойдет. Что ж ты навоз оставляешь? На язык-то ты бойкая, а руками что-то не очень. Вот заставлю тебя языком слизывать.
Майя, воткнув в навоз лопату, стояла, не говоря ни слова. С потолка все время капало, и было просто невозможно убрать лучше.
— Ты что, боишься испачкаться? Так платье на тебе как будто не шелковое.
— Сейчас весна, а в хотоне тесно…
Авдотья не дала ей закончить:
— Тесно? Почему же ты не построила мне хотон попросторнее?! «Тесно» — и скажет же такое! Не забыла, как мой сын к тебе сватался: не понравился. Так вот теперь поработай у него батрачкой. Вот сгною тебя здесь в хотоне!..
«Так вот почему она меня возненавидела с первого дня! — подумала Майя. — Не может простить мне, что я не вышла замуж за ее вислогубого Федорку».
— Как вам не совестно так издеваться надо мной? — не смолчала Майя. — Мучаете и унижаете женщину только за то, что она не согласилась стать вашей невесткой.
Авдотья вся затряслась и побагровела, словно ее ударили по лицу. Она подняла вверх кулаки и закричала:
— Это ты меня совестишь? Да ты на себя оглянись! Бросить дом богатых родителей и увязаться за батраком, у которого, кроме вшей… Да ты должна в ноги мне поклониться, что я тебя с этим голодранцем приютила!
Хозяйка вышла, а Майя оперлась о стену ноющей спиной и схватилась руками за голову. Она готова была кричать от боли обиды за свою судьбу.
* * *
На полях стаял снег.
Буйное половодье хлынуло в Лену, и река, казалось, вскипела, затопляя острова. Песчаные вершины холмов едва виднелись из-под воды, а потом и вовсе исчезли, пряча под белой пеной жидкие кустарники. Взломанные льды с шумом и грохотом неслись по течению. Река стонала, буйствовала, и казалось, нет на свете силы, способной укротить ее.
Весна вступила в свои права, наполняя воздух пряным запахом трав и хвои. Лес зазеленел молодой листвой и шумел теперь радостно, приветливо. Громко куковали кукушки.
Коров выгнали на пастбища, и теперь Майя немного вздохнула. Она нет-нет да и выйдет на свежий воздух, погреться на солнце, отвести душу в разговоре со старухой Федосьей. Федора не было дома — его послали на дальнее поле сеять ячмень, — и Майе было скучно. Однажды она отлучилась из дому, чтобы постирать платье, подаренное Федосьей, помыться.
Желтоватые цветы подснежника щедро усыпали холмик. Майя нарвала подснежников и спустилась к долине, заполненной чистой, прозрачной водой.
«Вот тут я и постираю», — подумала Майя и вприпрыжку побежала к воде. Совсем рядом вспорхнули селезень с кряквой. Майя долго смотрела вслед улетающим птицам. Кряква летела впереди, увлекая за собой зеленоголового селезня. Он крякал, будто говоря: «Не покидай меня, моя голубушка».
«Милые мои уточки, — зашептала Майя, — вам хорошо, вы никому не принадлежите,