Однажды, когда, закончив работу, Эвиан вышла из мастерской, она вдруг заметила на противоположной стороне улицы человека, который стоял и смотрел на нее. Тень от надвинутой на лоб шляпы мешала рассмотреть его лицо. Однако что-то в его фигуре и позе заставило молодую женщину насторожиться. Рост, телосложение — все совпадало. Это был Джозеф Иверс!
Эвиан прижала ладонь ко рту, словно желая подавить отчаянный возглас, и в ее глазах вспыхнул ужас. Она сломя голову бросилась бежать по улице, не разбирая ни луж, ни грязи.
Ее лоб был покрыт испариной, лицо побледнело, а к горлу подступала тошнота. Все ее мысли перепутались, и в душе не было ничего, кроме страха. Эвиан казалось, что она вот-вот потеряет сознание.
Она не помнила, как добралась до дома, она ни разу не посмела оглянуться, чтобы посмотреть, преследуют ли ее. Она знала только одно: ее жизнь кончена.
Возвращавшийся с другой стороны Кларенс видел, как Эвиан стремглав пронеслась по переулку и исчезла в дверях. Он, не раздумывая, бросился следом.
Эвиан выглядела обезумевшей, непохожей на себя.
— Что произошло?!
— Там, там… Иверс!
Схватив оружие, Кларенс выскочил на пустую улицу. Немного подождал. Никого.
Вернувшись, он увидел, что Эвиан стоит в углу, сжимая в руке кухонный нож, а ее взор пылает отчаянием и ненавистью. Ее зубы были сжаты, волосы разметались по плечам. Дикий страх уступил место желанию защищаться до последнего вздоха.
— Его нет, там никого нет, тебе просто привиделось. А если он когда-нибудь появится, клянусь, я его пристрелю. Он никогда не сможет вернуть тебя обратно.
Опустившись на кровать, Эвиан громко, безудержно разрыдалась. Это были ее первые слезы за безумно долгое время.
Когда Кларенс прижал ее к себе и, гладя по волосам, зашептал такие бестолковые, сумасшедшие, искренние, трогательные слова, она поняла, что он и есть ее единственный спаситель, тот, кого она ждала и дождалась. Другого не было, нет и не будет. Когда он принялся осторожно целовать ее заплаканное лицо, она ощутила его любовь всей своей кожей и решила, что не станет его мучить.
Его поцелуи были любящими, а руки — добрыми. Она без опаски могла позволить ему гладить и укачивать себя.
Эвиан провела рукой по его щеке, что оказалось совсем нетрудно. То был миг истинной нежности. Позволила его губам слиться с ее губами — это ей даже понравилось. Кларенс не осмеливался ее раздеть — она сама расстегнула пуговицы на платье и старалась не вздрагивать, ощущая его руки на своем теле. Покорно изогнулась под ним, впуская в себя. Человек, который бросил все и рисковал собой, чтобы избавить ее от того ужаса, в котором она жила, заслуживал и не такого.
Иверс давно лишил ее стыда и вместе с тем словно запер ее тело в клетку, но сейчас Эвиан чувствовала, что под коркой привычного отвращения скрывается что-то иное. Под руками Кларенса она ощущала себя нетронутой, новой, во многом незнакомой для самой себя.
— Это не все, что мне нужно, нет, не все! — страстно прошептал он. — Я хочу, чтобы отныне и навсегда у нас была общая жизнь. Чтобы ты стала моей настоящей женой.
— Со временем я смогу дать тебе гораздо больше, если… если только судьба предоставит нам это время.
— Я люблю тебя, Эвиан, а ты… любишь меня… хоть немного?
— Не знаю, Кларенс, но я готова остаться с тобой. И не только потому, что больше у меня никого нет и мне некуда идти.
Она заснула в его объятиях, и ей снилось, будто она идет ровным, широким шагом по заросшему лугу, сбивая прозрачную, словно повисшую на ветру росу, а из-за гор, как долгожданный маяк, встает огромное солнце.
Одно на всех, оно было похоже на сердце мира, и, глядя на него, Эвиан начинала понимать слова Заны: «Ты говоришь, что судьба заперла тебя в этих горах, что тебе никогда не вырваться из их каменной крепости. Ты права: суть Скалистых гор — это камень. Человеческое сердце не такое, оно мягкое, как глина. Но оно может быть сильнее камня».
Глава десятая
Комнатка Надин Иверс была обставлена на удивление скромно: сосновая кровать, небольшой комод, лоскутный коврик под ногами. На стене висело маленькое зеркало и иллюстрированный календарь с изображениями лошадей. Комод был украшен салфеточками, а еще на нем стояла подаренная Арни шкатулка.
Переступив порог девичьей спальни, юноша был страшно смущен, но старался придать своему взгляду мужскую твердость. И вместе с тем он не знал, как сказать девушке, что он зашел только затем, чтобы навсегда с ней проститься.
Надин же будто впервые разглядела, что его ресницы и брови темнее волос, что его глаза глубоки и немного печальны, а движения напрочь лишены неуклюжести, порой свойственной тем, чьи предки были выходцами из северных стран.
Она стояла перед ним с распущенными волосами, в длинной шали поверх ночной сорочки, слегка вздрагивающими плечами, но с решимостью во взоре.
Надин сказала себе, что если он все-таки придет, то она встретит его именно так, давая понять, что она готова ко всему, что он только осмелится совершить.
— Ты поговорил с… отцом? — ее голос дрогнул.
— Да.
— Что он сказал?
— Чтобы я… шел к тебе.
Надин посмотрела ему в глаза, а потом опустила веки и слегка покачнулась. Арни почудилось, что она вот-вот сломается и заплачет. Он понимал, что она чувствует. Собственно, она прямо сказала об этом. Надин не желала скорбеть о прошлом и прозябать в ожидании будущего, она хотела жить настоящим.
— И ты пришел. Ко мне.
— Да.
— А что он еще сказал?
— Чтобы мы… Но я…
— Я готова, Арни! Я нужна тебе?
Он застонал, сжав кулаки.
— Да, но… Неужели мы должны сделать это, потому что так велит он?!
Надин отступила на шаг.
— Разве ты сам не хочешь этого?
— Конечно, я хочу, но…
Он порывисто обнял ее, и она уткнулась ему в плечо.
— Это наш единственный шанс, Арни, единственный шанс быть вместе. Неужели ты способен уйти?!
За окном мерцал призрачный зимний закат. Он опоясал горизонт, а потом медленно канул во тьму. Наступила такая долгая и такая короткая ночь.
Они лежали в постели. Сорочка, которую Надин так и не решилась скинуть, собралась складками на талии. Шаль валялась на полу поверх одежды Арни. Когда он обхватил руками мягкие бедра Надин, она почувствовала, как откуда-то из глубины ее тела поднимаются волнение и дрожь. Поражаясь собственной смелости и бесстыдству, она крепко обняла его и прижала к себе.
Наслаждение было коротким, болезненно-острым. Это был приступ страсти, такой же отчаянный, каким казалось их положение. Потом Надин охватило странное оцепенение, потому что она дошла до последней точки. Она сделала все, что могла: вопреки всему выбрала Арни, вступила из-за него в схватку с отцом и отчасти — с собственной совестью. И наконец она ему отдалась.