— И как это называть, Чу? — осведомился Барлоццо таким тоном, словно какао было не какао, а горький пепел и он заранее не одобрял все блюдо, независимо от его названия и вкуса.
— «Монблан». Французское блюдо из репертуара самой изысканной кухни, — объявила я голосом шеф-повара.
Он попробовал, ничего не сказал, попробовал еще раз, стал зачерпывать полной ложкой с почти непроницаемым выражением лица и, закончив, сказал:
— Очень мило, но мы не во Франции, и, сдается мне, делать лакомство из каштанов — похоже на издевательство. Это как экспериментировать с рецептом обычного хлеба. Слишком похоже на забывчивость. Не могла бы ты к следующей пятнице испечь castagnaccio с сосновыми орешками и розмарином? — попросил тосканский Князь чуть дрогнувшим голосом, каким, может быть, говорил в одиннадцать лет.
— Обязательно испеку. Но к чему такие строгости? Сидишь здесь, закинув ногу на ногу, и изрыгаешь проклятия, как Мефистофель. Фернандо это блюдо очень любит, и, думаю, запрещать его всем нам — это уж слишком.
Фернандо в ужасе от моей дерзости покачал головой. Глаза его говорили: «Stai tranquilla, спокойно» — вечная итальянская молитва, долженствующая свести на нет все неловкости и поддержать священное bella figura — хорошее впечатление. Но Барлоццо, кажется, не обиделся. Князь — как дикая мята. Чем больше ее мнешь, тем слаще запах.
— Va bene, но все же сделай мне castagnaccio. И мы съедим его с ложкой рикотты и запьем стаканом vin santo.
Его смех лился, как теплый мед, когда он договорил:
— Вот увидите, как я запою, предвкушая этот ужин!
Наши походы за каштанами продолжались неделю. Мы чередовали или совмещали их со сбором порчини. После ночных дождей, надев резиновые сапоги и вооружившись палками от змей, мы вслед за Барлоццо углублялись в чащу в поисках грибов.
Мы с Фернандо пели.
— Вам обязательно нужен аккомпанемент? — шипел он. — Помолчите, будьте добры.
Он — единственная гадюка в этом лесу, решила я.
— С чего бы нам молчать? Кого разбудит наше пение?
— Еще немного, и проснутся истлевшие мертвецы. Вы не даете сосредоточиться. Я начинаю вас слушать, запоминать слова, и мысли у меня путаются.
Мы с Фернандо переходим от дуэта в полный голос на таинственный полушепот, и с «Я схожу от тебя с ума» устремляемся за победителем дальше в лес.
Если в отношении каштанов собственнические чувства Барлоццо едва проявлялись, то в сохранении тайны и охране своих грязных владений, изобилующих грибами, он переходит все границы. Пробирается по ложбинам, заглядывает в каждую впадинку, приподнимает старый дерн, ищет под узловатыми корнями, и все это в заговорщицком молчании. Слышно только его хриплое неровное дыхание. Грибы, которые он выкапывает, называются porcini — так же, как толстенькие новорожденные поросята. Между делом Барлоццо прихватывает горстку ягод с ветки можжевельника или сосновую шишку, полную мягких белых самоцветов его детства.
Мы относим добычу домой, бережно обтираем «поросят» мягкой тряпочкой и нарезаем толстыми неровными ломтиками. Теперь они готовы для сотейника. Ростки menluccia, дикой мяты, шесть, ровно шесть ягод можжевельника на кило porcini, чеснок в кожуре, размятый ударом черной чугунной сковороды, плеснуть белого вина, от которого пар начинает пахнуть землей и мускусом, пригоршню жареных сосновых орешков, и обед готов. Барлоццо разливает вино, Фернандо ломает хлеб. Виоп appetite.
— Как ты думаешь, сколько килограммов каштанов мы слопали вместе с Барлоццо за последний месяц? — спросила я у Фернандо однажды вечером в постели, ужаснувшись куполу своего разбухшего от каштанов брюха, подобного животику Будды и блестевшего в свете свечей. — И сколько килограммов порчини? — добавила я, озирая свои объемы.
Я располнела, разжирела от осенней диеты из каштанов и грибов. Как бы я ни наслаждалась сбором и стряпней, теперь настала пора прописать себе неделю на крепком прозрачном бульоне и остатках говядины с вываренной в нем косточкой. Ночью ко мне подкрадывается тоска по чаю с бутербродами.
Фернандо, стараясь свести на нет наше обжорство, уверил:
— Не так уж много. Может, полкило каштанов в день и столько же грибов. — Я смотрела, как он подсчитывает на пальцах. — Ну, с теми, что мы жарили или добавляли в суп и поленту, может, и больше.
Я вношу поправку: неделю на бульоне без говядины. И хлеб без масла.
Я уже полтора дня худела, когда Барлоццо предложил новую авантюру.
— Поехали на каштановую ярмарку на дороге к Монте-Амиата. Там живут лучшие повара в Тоскане, и места красивые, — незатейливо соблазнял он.
Я всегда соблюдаю наложенные на себя ограничения, однако слова Князя еще висели в воздухе, выбирая место для посадки, когда моя рука, проворно, как ящерица, скользнула за пояс юбки и убедила меня, что там еще есть место на несколько дней невоздержанности.
— Когда едем? — только и спросила я.
Высота Монте-Амиата 1738 метров, и это самая высокая вершина в Тоскане. Давно потухший вулкан покрыт жирной тучной почвой, удобренной древними извержениями, и на его крутых черных склонах произрастают более 2000 окультуренных каштанов, с которых в год собирают до 60 миллионов фунтов. Туда мы и ехали.
Опять в грузовик, и на Кассиеву дорогу, а с нее на горную дорогу к хребту, где мы устроились на ночлег в rifugio, приюте — бревенчатом доме, где в основном ночуют лыжники. Дом был разделен на маленькие спальни, в каждой одна или две походные койки и дровяная плита. Для будущих чемпионов. И еще три дня и ночи мы — пилигримы на тропе castagne i porcini. Мы побывали в деревнях у подножия Амиаты, следуя рукописным указателям к раю дегустатора. Аббадья Сан-Сальваторе, Виво д’Орча, Кампилья д’Орча, Баньи Сан-Филиппо, Баньоло, Арчидоччо — и в каждой свое особое блюдо: ризотто с каштанами и лесными грибами, грибы, поджаренные на гриле в каштановых листьях, скатанная вручную каштановая паста с жареными грибами, тушеная говядина с каштанами и сушеными апельсинами. И, конечно, каштановое gelati, и кукурузные хрустящие тартинки с каштановым джемом, и горячие, румяные каштановые пончики с медом — разумеется, каштановым.
На обратном пути Барлоццо притормозил и свернул на дорожку чуть побольше козьей тропы. Выйдя из грузовика, мы прошли за ним к развалюхе на холме, со стенами, высохшими на вид и осыпающимися в бурьян. Вздохи припахивавшего гнильцой ветра и блеяние далеких овец нарушали тишину. Вокруг расхаживали крестьяне. Дым, тучей валивший из трубы, окутывал домик и людей вокруг туманами Элизиума. За оградой мы увидели, что крестьяне трудятся над огромной грудой фиг. Они готовили их для сушки в essiccatoio, такой же, о какой рассказывал нам Барлоццо. Несколько человек надрезали плоды и запихивали внутрь миндалины с несколькими зернышками фенхеля и аниса, а потом выкладывали фиги на подносы. Другие стояли наготове, чтобы унести заполненные подносы в дом, вверх по лестнице, к сеткам над дымящей печью.