— Смерть да будет с тобой! — нараспев повторила толпа.
— Жизнь полна печалей и невзгод. Как бы мы ни старались, как бы глубоко ни погружались в иллюзию любви, с каким бы рвением ни симулировали удовольствие во всех его видах, Горе, которое мы чувствуем в своих сердцах, — вот истина, полная истина и ничего, кроме истины.
— Смерть да будет с тобой!
— Итак, братья и сестры, будем же свидетельствовать. Кто напомнит нам, что жизнь всего лишь юдоль слез, в которой могуче плавает великая рыба Горе?
Наступило минутное колебание, и потом вперед шагнула бодрая старая карга.
— Говори, сестра, — сказала тетя Долорес. — О каком Горе ты нам поведаешь?
— О моих детях, — сказала старуха.
— Да, ужасное Горе, — сказала тетя Долорес чуть прерывающимся голосом.
— Они взяли любовь, которую я им дала, — продолжала старуха, — взяли заботу, которую я им дала, взяли еду, которую я им дала, взяли образование, которое я им дала, взяли деньги, которые я им дала, подарки и многие услуги; они забрали мою фигуру, они забрали мою свободу, они забрали мои силы, они забрали мою внешность, они забрали мой разум, а потом они забрали дом, предоставив мне, бедной вдове, искать приюта в «Счастливой долине».
— Смерть да будет с тобой!
Старичок кроткого вида с лысой макушкой занял место исповедовавшейся.
— Свидетельствуй, брат.
— Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром[12] в страховой компании, — сказал он.
— И о каком Горе ты хочешь нам поведать?
— Я тридцать четыре года был аварийным комиссаром в страховой компании, — повторил он, озадаченный, что тетя Долорес не осознала чудовищности его признания.
Ее непонятливость была понятной. На острове, привыкшем жить без всяких гарантий, плохо понимают, что такое страхование.
— Я занимался страховыми претензиями клиентов — и сводил их на нет. Пока отдел претензий не свели на нет, всунув его в подотдел дополнительных услуг — компьютеры, секция ДЗ/П107, — и соответственно свели на нет и персонал. Я хочу сказать, в самом буквальном смысле. Правда, мне все-таки выдали мой «золотой парашют»[13].
— Настоящее Горе, — согласилась тетя Долорес, хотя в ее голосе прозвучало разочарование. — Если нужна будет помощь с парашютом, подойди потом ко мне. Смерть да будет с тобой!
— Смерть да будет с тобой!
Собрание продолжалось в том же духе, оратор за оратором рассказывал свои горестные истории: частный детектив, специализировавшийся на делах о разводе, сначала сочинял дело, а потом продавал тому, кто больше даст, будь то мужу, жене или любовнику; бухгалтер, занимавшийся выведением активов из компании; стоматолог и вожатый бойскаутов, получавший от обеих работ слишком большое удовольствие; кредитодатель, который обещал слишком мало; эксперт по оценке недвижимости, который обещал слишком много; адвокат, умело взваливавший вину клиента на ни в чем не повинных свидетелей; строитель, чьи здания неожиданно расстраивались; специалист по защите окружающей среды нефтяной компании, который ничего не защищал, кроме своего непосредственного окружения; консультант по финансовым услугам, который обслуживал финансы собственной семьи лучше, чем клиентов; врач, так помешанный на здоровье, что половину пациентов уморил раньше времени; нотариус, решивший ликвидировать английский язык; юрист, защищавший начальство, у которого было рыльце в пушку; банкир-инвестор, который был… банкиром-инвестором; программист, признавшийся, что, вопреки благим намерениям, пожалуй, принес больше горя, чем все остальные вместе взятые, и слегка светящаяся женщина, консультант по связям с общественностью в компании «Британское ядерное топливо», которая стала настолько радиоактивной, что технически была отнесена в разряд радиоактивных отходов. После этого перечня горестей было провозглашено, что смерть — единственная спасительная милость, а моя умеренная депрессия достигла такой глубины, что я сам чуть было не пошел исповедоваться.
— Итак, мы собрались, — сказала тетя Долорес, — чтобы почтить тех, кто воплотил в себе ту истину, что смерть — единственная явь помимо Горести, почтить тех Совершенных, чьи души покоятся здесь, под нашими стопами, которыми мы попираем их и в смерти, как и при жизни… — при этих словах кое-кто из собравшихся неуютно зашевелился, — и которые взывают к нам с того света, из-под этой самой земной тверди, и глаголют нам: «Приидите, братья и сестры, за этим мы и появились на свет, чтобы умереть, и больше низачем», умереть, говорю я вам, умереть! умереть! Итак, приидите, умрите со мной, приидите сюда, в это жилище истины, это жилище смерти, ибо все ваши труды, чтобы избегнуть ее, — всего лишь глупая тщета и истинно только смерть имеет смысл. Ей, в этот самый миг…
И только когда она сказала это самое «ей», до меня дошло, откуда тетя Долорес набралась этой лексики, не говоря уж о синтаксисе. Обычно ее стиль отличается некоторой нетвердостью в отношении лексики и синтаксиса. Она собаку съела на повелительном наклонении и умеет склонять Горесть на все лады, но, что касается остального, она довела бы до припадка специалиста по нормативной грамматике. Но та тетя Долорес, которую видел я балансирующей на черном надгробии, была охвачена вдохновением. Конечно, «великая рыба Горе, могуче плавающая в юдоли слез» — это не ахти какая метафора, но сами слова слетали с ее языка с легкостью проповеди Милостивого Бога Дональда. Я подозреваю, что это и была одна из его проповедей. Она просто перевернула смысл вверх ногами благодаря предосудительному применению отрицательных частиц и, по-моему, целому дню, проведенному за чтением словаря.
— Ей, говорят они, приидите к нам. В этот самый миг они говорят с нами, в этот самый миг они взывают к нам, в этот самый миг они вздымают землю своим настойчивым зовом, дабы мы пришли и слились с ними и покинули эту юдоль Горестей.
— Смерть да будет с тобой! — воскликнуло возбужденное собрание, потрясая пузырьками с витаминами. — Смерть да будет с тобой! Смерть да будет с тобой!
Я пришел в ужас. Возможно, нравственные идеалы «Счастливой долины» казались мне смешными, но лучше уж они, чем этот культ смерти, в котором Горе разделенное означало Горе умноженное. Играя на тайных сомнениях тех пансионеров «Счастливой долины», кого не убедила установка «заплати и резвись», кому не хватало сил резвиться после оплаты, кому наскучила резвость, кто устал улыбаться или просто боялся того, что должно было произойти, тетя Долорес своими махинациями подталкивала их к тому, что немцы, у которых нет недостатка в названиях для таких вещей, называют Weltschmerz[14], в которой жизнь определяют рок и тьма могилы. Но хуже всего было то, что вскоре она закончила свою церемонию неким феноменом, от которого меня самого проняла такая Weltschmerz, что и не скажешь. Все посмотрели под ноги.