В последние недели там умерло необычайное количество людей, поэтому накопилось много бумажной волокиты, а кроме того, я должен был выполнять кое-какую ручную, практическую работу. Ввиду неодобрительного отношения к смертности, стоило кому-то испустить дух, как его тут же нужно было «переиндексировать» (словечко из лексикона менеджера). Это значит убрать тело, вынести все вещи из бунгало и поселить туда другого старичка, прежде чем соседи заметят, что их стало на одного меньше, а этот процесс был чреват потенциальной катастрофой. Мне рассказали случай, когда одного хилого старика нашли в одиннадцать утра сидящим в кресле с закрытыми глазами и отвисшей челюстью. Поскольку в самом разгаре были утренние игры, администрация сделала неизбежный вывод и старика проворно утащили в морг, прежде чем он успел очнуться от своего всего-навсего очень глубокого сна и убедить недоверчивых реаниматоров, что его уже можно отпустить, так как они уже сделали свое дело и ему не терпится попрыгать на батуте. Его отпустили, но об этом случае стало известно, и несколько травмированных им пансионеров организовали дежурство, чтобы спать по очереди и не допустить того, что кого-нибудь из них случайно «переиндексируют» во время сна. Другая неприятность состояла в том, что быстрый круговорот пансионеров мог смутить умы, которые, возможно, и так были не в лучшей форме, и раньше уже бывали случаи, когда старики нуждались в психиатрической помощи после того, как многие их соседи исчезли прямо посреди ночи. Вследствие этого каждому бунгало назначили женское и мужское имя, которые брали новички по прибытии (там даже существовал короткий ритуал вроде крещения, когда на крещаемого брызгали минеральной водой из бутылки), что помогало старожилам не запутаться в именах и создавало приятную иллюзию непрерывности.
Я был очень занят в первые дни, и мне не хватало времени интересоваться загадочными электронными помехами, происхождение которых мне полагалось раскрыть, и тем более чесать языком с тетей Долорес, что не так уж и плохо, потому что у тети Долорес язык крепкий, а я слабый, и кроме того, у меня не было особого желания выслушивать перечень ее Горестей. Я слышал их не один раз и уже привык, но в таких прискорбных обстоятельствах у меня странным образом повысилась чувствительность. Отчасти дело было в том, что мне каждый день приходилось иметь дело со смертью, отчасти в страхе, что, если я быстро не разберусь, что это за помехи, ПП пришлет ко мне Кожаную Шляпу, а отчасти в том, что меня нервировало вынужденное веселье, окружавшее меня со всех сторон. У меня уже сводило скулы от непрерывных улыбок, и я был уверен, что не все жители «Счастливой долины» так счастливы, как хотели показать, и только делали веселый вид, чтобы отвадить реаниматоров. Короче говоря, я был подавлен, и перспектива провести полчаса с тетей Долорес слишком меня пугала, чтобы всерьез о ней задуматься. Пока однажды ночью я не заметил, как она крадется к «Запретной земле».
На самом деле название «Запретная земля» придумал я. Однако те, кто не был обязан бывать там по делу или, так сказать, состоянию здоровья, обходили стороной этот укромный уголок «Счастливой долины» под сенью деревьев, оставленный для тех пансионеров, которые сделали решительный шаг и, говоря языком «Счастливой долины», получили красную карточку. Здесь, вдали от полей для гольфа и теннисных кортов, без лишнего шума хоронили опальных личностей, так как кремация не применялась на том основании, что дым отвлекал бы от непрерывных игр тех клиентов «Долины», которые пока еще не так стремились на тот свет. На этом месте лежало табу страха, а не запрета.
Не скажу, что вид тети Долорес, крадущейся по газону к «Запретной земле», наполнил меня самым кипучим энтузиазмом. Меня и без того уже напрягала ее связь с «Долиной». Прибавьте к этому свидание в непосредственной близости от кладбища, и вы получите сочетание далекое от приятного. Тем не менее, обремененный противным чувством семейной ответственности, я был вынужден последовать за ней и выяснить, что она задумала.
Стояла теплая ночь, но, пока я шел за тетей Долорес мимо корпуса реаниматоров (расположенного таким образом, чтобы загораживать домики пансионеров от лязга лопат), меня проняла сильная дрожь. До тех пор я не знал, что такое сильная дрожь, но то леденящее чувство, которое я испытывал, явно не относилось к слабым. Дрожь начиналась где-то прямо во внутренностях и с невыносимым бесстыдством ерзала в моем пищеварительном тракте.
По целеустремленности ее походки было ясно, что тетя Долорес вышла не просто на полночную прогулку, да и ошибиться относительно ее цели тоже было трудно. Она направлялась на кладбище, и вовсе не в переносном смысле. Мне страшно хотелось очутиться где-нибудь в другом месте, подальше от того, чем она собиралась заниматься на кладбище, что бы это ни было, но я не отступал, мечтая, чтобы у меня в животе стало тепло. Но бесполезно.
На кладбище горели факелы, поблескивая сквозь деревья, словно крохотные глазки. Тетя Долорес выступила на открытое место, и с десяток фигур вышли вперед, чтобы приветствовать ее. Они коротко присели, в чем я не сразу распознал преклонение колен, которое это движение и означало. На самом деле на колени никто не встал, поскольку, несмотря на чрезмерные тренировки, или, может быть, как раз из-за них, никто из собравшихся не обладал достаточной для коленопреклонения гибкостью. Все это были жители «Счастливой долины».
Тетя Долорес подошла к невысокому возвышению, подпертому плитой черного мрамора — коллективной надгробной плитой, так как отдельные надгробия для уже неплатежеспособных и неспортивных обитателей этого уголка «Долины» считались экстравагантной безвкусицей. Водрузившись на подмостки, тетя Долорес повернулась и поприветствовала тайное собрание.
— Смерть да будет с вами! — провозгласила она.
— Смерть да будет с тобой! — хором повторили присутствующие.
— Мы снова собрались в этом торжественном месте, — сказала она, — дабы почтить вечные истины.
Последовал неразборчивый, но по тону одобрительный ответ.
— Эти, там, — презрительно сказала она, махнув рукой на служебные помещения, — делают вид, что жизнь полна радости.
Над толпой пронеслось шипение, и я почувствовал приступ тоски.
— Но мы с вами, мы знаем, что жизнь — не веселье. Жизнь состоит из Горестей. В Горести мы рождаемся, в Горести живем, пьем Горесть за Горестью, день за днем, пока не подходим к тому окончательному Горю, единственному, что есть надежного в этой горькой жизни, к этому Горю из Горь, благословенному, которое все объемлет и все заканчивает, Горю, которое мне знакомо после того, как я потеряла своего несчастного мужа, Горю, которое все мы узнаем рано или поздно.