Читать интересную книгу «Метаморфозы» и другие сочинения - Луций Апулей

Я, перестав краснеть во время этой речи, отвечаю: — Неприлично, тетушка, покидать дом Милона без всякого повода. Но я буду посещать тебя так часто, как позволят дела. В другой раз, сколько бы сюда ни приезжал, кроме тебя ни у кого не остановлюсь.

Обмениваясь такими разговорами, через несколько шагов мы пришли к дому Биррены.

4. В прекраснейшем атриуме176 видны были в каждом углу по колонне, украшенной победоносной богиней.177 Каждая на четыре страны света, летучая, не покидая столбов, шаткой ногой отталкивает точку опоры и, кажется, летит, оставаясь на месте. Всю середину комнаты занимала Диана из паросского камня,178 превосходной работы, с развевающимися одеждами, грудь вперед, навстречу входящим, внушая почтение божественным величием. С обеих сторон сопровождают ее собаки, тоже из камня. Глаза грозят, насторожены уши, раздуты ноздри, зубы оскалены. Если поблизости раздается лай, подумаешь, он из каменных глоток исходит. Мастерство художника выразилось больше всего в том, что передние лапы у собак словно бегут, оставаясь в воздухе, меж тем как задние опираются на землю. За спиной богини высился грот, украшенный мохом, травой, листьями, ветками, плющом и растущим по скалам кустарником. Сумрак углубления рассеивался от блеска мрамора. По краю скалы яблоки и виноград висели, превосходно сделанные, в правдивом изображении которых искусство соперничало с природой. Подумаешь, их можно сорвать для пищи и зрелым цветом ожелтила их плодоносная осень. Если наклонишься к фонтанам, которые, разбегаясь из-под следов богини, журчали звонкой струей, подумаешь, что висящим лозам, кроме прочей правдоподобности, придана и трепещущая живость движения. Среди ветвей изображен Актеон, наполовину уже оленем смотрит внимательно он на собирающуюся купаться Диану, и в мраморе и в бассейне.

5. Пока я наслаждаюсь поочередным лицезрением всего этого, Биррена говорит: — Все, что видишь — твое. — С этими словами она всех высылает, желая поговорить со мной наедине. Когда все ушли, она начинает: — Эта богиня порука, Луций дражайший, как я боюсь за тебя и как хочу, словно родного сына, спасти тебя от опасности. Берегись, ой берегись вражды и низких чар этой Памфилы, жены Милона, который, говоришь, твой хозяин. Первой ведьмой она считается и вызывательницей духов. Нашепчет на палочку, камушек, на какой другой пустяк — и весь звездный свод в Тартар низринет, и мир погрузит в древний хаос. Как только увидит юношу красивой наружности, тотчас покоряется его прелестью и приковывается к нему душой и взором. Обольщает его, туманит рассудок, по рукам навеки связывает глубокой любовью. Если же кто воспротивится и пренебрежет ею, тотчас обращает в камень, в барана, в любое животное или же совсем уничтожает. Я в трепете думаю, как тебе следует остерегаться. Она непрестанно ярится, а ты по возрасту и красоте ей подходишь. — Так Биррена со мной взволнованно беседовала.

6. Я же в крайнем любопытстве, лишь только услышал давно желанное слово «магическое искусство», как, вместо того чтобы избегать козней Памфилы, всею душой стал стремиться предаться за любую цену ее руководительству, готовый стремглав броситься в бездну. Вне себя от нетерпения я вырываюсь из рук Биррены, как из оков, и, наскоро сказав: — Прости! — лечу с быстротой к Милонову дому. Ускоряя шаги, как безумный, — действуй! — говорю сам себе, — Луций, не зевай и держись! Вот желанный тобою случай: теперь можешь насытиться давно ожидаемыми чудесными сказками! Отбрось детские страхи, нужно осторожно обделать дело, воздержись от объятий твоей хозяйки и считай священным ложе честного Милона! Но надо усиленно постараться насчет служанки Фотиды. Она ведь и лицом привлекательна, и нравом резва, и на язык очень остра. Вчера вечером, когда ты падал от сна, как обязательно проводила она тебя в спальню, уложила ласково на постель, хорошо и любовно укрыла и, поцеловав тебя в лоб, с неохотой ушла, опять просунула голову, наконец удалилась, сколько раз оборачиваясь! Что ж, принимаю примету: будь что будет, попытаю счастье с Фотидой!

7. Так рассуждая, достиг я дверей Милона, укрепившись в своем решении. Но не нахожу дома ни Милона, ни его жены, только дорогую мою Фотиду. Она тушила в кастрюльке фаршированные кишки и куски мяса. Даже издали носом слышу я вкуснейший запах. Сама она, опрятно одетая в полотняную тунику, высоко, немного под самые груди красным поясом опоясанная, цветущими ручками размешивала стряпню в горшке; она плавными кругами вздрагивала, всем членам передавалось движение, заметно бедра трепетали, гибкая спина заметно встряхивалась и волнилась прелестно. Пораженный этим зрелищем, я остолбенел и стою, удивляясь; восстали и члены мои, пребывавшие прежде в покое. Наконец говорю к ней: — Что за прекрасное, что за пышное кушанье, Фотида, ты стряпаешь, тряся кастрюлей и ягодицами? Что за медвяный соус готовишь? Счастлив и трижды блажен, кому ты позволишь хоть пальцем к нему коснуться! — Тогда девушка, столь же развязная, сколь прекрасная: — Уходи, — отвечает, — уходи подальше от моего огня! Ведь если малейшая искра моя тебя зажжет, сгоришь дотла. Тогда, кроме меня, никто твоего огня не угасит, я ведь не только кастрюли, но и ложе сладко трясти умею!

8. Сказав это, она на меня посмотрела и рассмеялась. Но я не раньше ушел, чем осмотрев ее всю. Но что говорить о подробностях? И в обществе, и в домашних забавах меня одно всегда интересовало: лицо и волосы. Причина такого моего предпочтения ясна и понятна, ведь видная эта часть тела всегда открыта и первая представляется взорам людей, и чем для остального тела служат расцвеченные веселым узором одежды, тем для лица волосы — природное украшение. Наконец, многие, чтобы доказать свое расположение, последние одежды сбрасывают, являя нагую красоту, предпочитая розовый цвет кожи золоченым одеждам, — но если бы (ужасное предположение, да сохранят боги от его осуществления), если бы у прекраснейших женщин снять волосы с головы и лицо лишить природной прелести, то пусть будет с неба сошедшая, морем рожденная, волнами ласкаемая, пусть, говорю, будет самой Венерой, хором граций сопровождаемой, толпой купидонов сопутствуемой, поясом своим опоясанной, киннамоном179 благоухающая, бальзам источающая, — если плешива будет, даже Вулкану своему180 понравиться не сможет.

9. Что, в самом деле, дает волосам милый цвет и лучезарит их сверкающим блеском, что блистают навстречу солнцу или отливаются спокойно и меняют свой вид с разнообразным очарованием?

Что же скажешь, когда у волос цвет приятный, и блестящая гладкость сияет, и под солнечными лучами мощное они испускают сверканье или спокойный отблеск и изменяют свой вид, сообразно различному, но всегда для них благоприятному освещению, то, златом пламенея, погружаются в нежную медвяную тень, то, вороньей чернотою соперничая с темно-лазурным оперением голубиных горлышек, или когда, аравийскими смолами умащенные, острыми зубьями гребня по-тонкому разделенные и собранные назад, они привлекают взоры любовника и, наподобие зеркала, отражают его изображение еще приятнейшим? Что скажешь, когда, сжатые во множество кос, они громоздятся на макушке, или, широкой волною откинутые, покоятся за спиной? Одним словом, шевелюра имеет такое большое значение, что в какое бы золотое с драгоценностями платье женщина ни оделась, чем бы на свете она ни разукрасилась, если она не радеет о прическе, убранной назваться не может.

Но Фотиде моей не замысловатый убор, а естественный беспорядок волос придавал прелесть, так как пышные локоны ее, слегка распущенные и свисающие с затылка, откуда они располагались по обе стороны щек вроде природной волнообразной бахромы, чуть-чуть завивающиеся на концах, на самой макушке были стянуты узлом.

10. Дольше не смог я выдерживать такой муки жгучего вожделения, а, приникнув к ней в том месте, откуда волосы у нее зачесаны были на самую макушку, сладчайший поцелуй напечатлел. Тут она обернулась ко мне и, искоса взглянув на меня лукавым взором, говорит: — Эй ты, школьник! за кисло-сладкую закуску хватаешься.181 Смотри, как бы, объевшись медом, горечи в желчи не нажить!

— Что за беда, — говорю, — моя радость? Когда я до того дошел, что за один поцелуйчик готов изжариться, растянувшись на этом огне! — и с этими словами, еще крепче ее обняв, принялся целовать. И к ней, уже по-братски разделяющей со мною равную степень одинаковой страсти в любви, уже упоенной, судя по благовонному дыханию полуоткрытого рта, по ответным ударам сладостного языка, близким к концу вожделением, — погибаю, — воскликнул я, — и погиб уже совершенно, если ты не придешь на помощь! — На это она, опять меня поцеловав, говорит: — Успокойся. Меня тебе отдало взаимное желание, и завершение нашей страсти откладывается ненадолго. Чуть смеркнется, я приду к тебе в спальню. Теперь уходи и соберись с силами, я всю ночь напролет ведь буду с тобой бороться крепко и от души.