Читать интересную книгу Семья Тибо (Том 3) - Роже дю Гар

- И... они не были приняты?

- Окончательно - нет. Пока еще нет... Утром даже получена инструкция объявить, что атмосфера немного разрядилась. Германия взяла на себя труд официально нас предупредить, что она не проводит мобилизации: напротив, она ведет "переговоры". С Веной и с Петербургом. Поэтому в данный момент нам трудно взять на себя инициативу, которая повлекла бы за собой риск...

- Но ведь этот германский жест - хороший знак!

Рюмель остановил его взглядом:

- Хитрость, мой друг! Не более как хитрость! Показная сдержанность, чтобы попытаться, если возможно, привлечь Италию на сторону Центральных держав. Жест, который фактически не может иметь никаких последствий: Германия знает не хуже нас, что Австрия больше не может, а Россия не хочет отступать.

- То, что вы говорите, просто ошеломляет...

- Ни Австрия, ни Россия... ни остальные, впрочем... Да, дорогой мой, это-то и делает положение дьявольски трудным: почти везде, в каждом правительстве, есть еще стремление к миру, но в то же время сейчас уже повсюду есть стремление к войне... Нет больше ни одного правительства, которое, оказавшись силою обстоятельств поставленным перед этой грозной гипотезой, не сказало бы себе: "В конце концов, это игра... и, быть может, удобный случай, - надо им воспользоваться!" Да, да! Вы отлично знаете, что каждая европейская нация всегда имеет про запас какую-то тайную цель, всегда стремится извлечь какую-то выгоду из той войны, в которую ее могут втянуть...

- Даже мы?

- Самые миролюбивые из наших правителей уже говорят себе: "В конце концов, вот, пожалуй, удобный случай покончить с Германией... и снова завладеть Эльзас-Лотарингией". Германия надеется прорвать окружение, Англия - уничтожить германский флот и отхватить у немцев их торговлю и колонии. Каждый за катастрофой, которой он еще хотел бы избежать, уже видит те барыши, которые, может быть, ему удастся получить, если... если эта катастрофа разразится.

Рюмель говорил тихим и монотонным голосом. Видимо, он до изнеможения устал говорить и в то же время был не в силах замолчать.

- Так что же? - спросил Антуан. Он испытывал чисто физическое отвращение к неуверенности, к ожиданию и в эту минуту почти предпочел бы узнать, что война объявлена и остается только идти воевать.

- А кроме того... - начал Рюмель, не отвечая ему. Он замолчал, медленно запустил пальцы в свою длинную волнистую шевелюру и стиснул руками лоб.

В течение двух недель подряд, с утра и до вечера обсуждая все эти вопросы, слушая все эти споры, он, кажется, перестал уже полностью отдавать себе отчет в важности событий, о которых сообщал. Стоя, опустив глаза, сжимая руками виски, он улыбался. Полы его рубашки колыхались вокруг ляжек, жирных, белых и покрытых светлым пушком. Его улыбка относилась не к Антуану. Это была неопределенная, кривая, почти бессмысленная улыбка, в которой, уж конечно, не было ничего "львиного". Следы самого явного изнурения читались на его одутловатом лице, на морщинистом, землистом лбу с прилипшими к нему от пота седыми завитками. Последние две ночи он провел в министерстве. Он был больше чем измучен: потрясения этой исполненной драматизма недели подорвали, разрушили, исчерпали его силы, и он был словно попавшая на крючок рыба, которую долго водили зигзагами под водой. Благодаря впрыскиваниям (и таблеткам колы, которые он, несмотря на запрещение Антуана, глотал каждые два часа) ему еще удавалось выполнять обычную повседневную работу, но в состоянии, близком к сомнамбулизму. Заведенный механизм еще действовал, но у владельца его было такое ощущение, будто испортилась какая-то существенно важная деталь: машина перестала повиноваться.

Он внушал жалость. Однако Антуан хотел знать наверное; он повторил:

- А кроме того?

Рюмель вздрогнул. Не отнимая рук от лба, он поднял голову. Она казалась ему жужжащей и хрупкой, готовой треснуть от малейшего толчка. Нет, так не могло продолжаться: в конце концов, что-то должно было лопнуть там, внутри... В эту минуту он отдал бы все на свете, пожертвовал бы своей карьерой, честолюбием ради двенадцати часов одиночества, полного покоя, все равно где, пусть даже в тюремной камере.

Тем не менее он продолжал, еще больше понизив голос:

- И кроме того, нам доподлинно известно следующее: Берлин предупредил Петербург, что при малейшем усилении русской мобилизации Германия тоже немедленно объявит мобилизацию... Своего рода ультиматум!

- Но что же мешает России приостановить мобилизацию? - вскричал Антуан. - Ведь только вчера было сообщение о том, что царь предлагает третейский суд Гаагского трибунала!

- Совершенно верно, дорогой мой, но факты таковы: в России одновременно с разговорами о третейском суде упорно продолжают проводить мобилизацию! произнес Рюмель с каким-то безразличием. - Мобилизацию, которую начали, не только нас не предупредив, но даже тайком от нас... И начали когда? По словам некоторых, двадцать четвертого! За четыре дня до объявления войны Австрией! За пять дней до австрийской мобилизации! Вчера вечером его превосходительство господин Сазонов определенно заявил нам, что Россия усиливает свои военные приготовления. Господин Вивиани, который, по-моему, искреннее, чем многие другие, желает во что бы то ни стало избежать войны, буквально сражен. Если указ о мобилизации - о всеобщей мобилизации - был бы наконец сегодня вечером официально опубликован в Петербурге, это бы никого из нас не удивило!.. Вот что вызвало созыв военного совета сегодня ночью. И действительно, это неизмеримо важнее платонического предложения о третейском суде в Гааге! Или даже братских писем, которыми чуть ли не ежечасно обмениваются кайзер и царь, его кузен!.. Чем объясняется это вызывающее упорство России? Может быть, тем, что господин Пуанкаре всегда осторожно повторял, будто французская военная поддержка будет оказана России лишь в случае военного выступления Германии? Вот вопрос, который задают себе все... Можно подумать, что Петербург хочет заставить Берлин сделать агрессивный жест, который принудил бы Францию выполнить свои союзные обязательства.

Он замолчал. Внимательно разглядывая свои колени, он ощупывал ноги. Может быть, он колебался, говорить ли ему дальше? Вряд ли: у Антуана создалось впечатление, что сегодня дипломат был уже не в состоянии взвешивать, о чем можно говорить и о чем ему следовало бы умолчать.

- Господин Пуанкаре поступил очень ловко, - продолжал Рюмель, не поднимая головы. - Очень ловко... Подумайте: наш посол в Петербурге сегодня ночью получил телеграфный приказ категорически заявить от имени своего правительства, что оно не одобряет русской мобилизации.

- В добрый час! - наивно произнес Антуан. - Я никогда не принадлежал к числу людей, считающих, что Пуанкаре соглашается на войну.

Рюмель ответил не сразу.

- Господин Пуанкаре больше всего заботится о том, чтобы на нас не возложили ответственность, - прошептал он с неожиданным смешком. - Теперь, видите ли, эта телеграмма - запоздала она или нет - находится там, что бы ни случилось потом; она останется в архивах, она засвидетельствует наше желание сохранить мир. Честь Франции спасена... И вовремя... Это очень ловко.

Глухо прозвучал звонок, и Рюмель снял телефонную трубку.

- Невозможно... Скажите ему, что я не могу принять ни одного журналиста... Нет, даже его!

Антуан размышлял вслух:

- Но если бы Франция захотела еще и сейчас решительным образом прекратить русскую мобилизацию, разве у нее не нашлось бы более действенного средства, чем официальный протест? Судя по тому, что вы мне рассказывали на днях, наши договоры не обязывают нас оказывать поддержку русским, если Россия объявит мобилизацию раньше Германии. Так вот, разве недостаточно было бы в соответствующем тоне напомнить об этом вашему Сазонову, чтобы заставить его приостановить свои приготовления?

Рюмель снисходительно пожал плечами, словно слушая болтовню мальчишки.

- Дорогой мой, что же осталось от старых франко-русских договоров? История скажет, прав я или нет, но мне кажется, что за последние два года, и особенно за последние недели, благодаря тонкой, извечно двойной игре славян, а быть может, также из-за великодушной неосторожности наших правителей наш союз с Россией был возобновлен без всяких условий... и что Франция заранее обязалась поддержать любое военное выступление своей союзницы... И что это сделано помимо нашего министерства иностранных дел, - добавил он вполголоса.

- Но ведь Вивиани и Пуанкаре сходятся во взглядах...

- Гм! - произнес Рюмель. - Разумеется, сходятся... С той разницей, что господин Вивиани всегда противостоял влиянию военных кругов... Вы знаете, что до того, как Вивиани стал премьер-министром, он принадлежал к числу лиц, голосовавших против трехгодичной военной службы... Еще вчера, сразу после приезда, он, по-видимому, твердо верил, что все должно, что все может уладиться... Интересно, что он думает об этом сейчас? Сегодня ночью, после военного совета, он был неузнаваем, на него жалко было смотреть... В случае, если у нас объявят мобилизацию, я не удивлюсь, узнав, что он подал в отставку... - Не переставая говорить, он, волоча ноги, подошел к кушетке и лег на бок, уткнувшись носом в подушки. - Кажется, дорогой мой, сегодня у нас правая ляжка? - продолжал он тем же поучительным тоном.