Что марфинские сюда не нагрянут, Григориева ему говорить не стала – пускай сторожится.
На душе стало спокойнее. Ночь уже перевалила за половину, но в ноябре тьма долгая. Времени было еще много.
Обратно ехали споро, но без лишней гонки.
Кажется, менялась погода. Над полями, над дорогой клубился туман, и Настасье казалось, что она качается по волнам млечного моря.
Думала: так оно вышло еще лучше. Пускай Олена с Юрашей побудут вдали от завтрашней сшибки. Когда Марфа поймет, что ее замысел провалился, да увидит, что выборы проиграны, она впадет в ярость и может затеять побоище – терять ей нечего. Устроить большую заваруху Борецкая, конечно, может, оружных людей у нее много, но только сама себе хуже сделает. Оборотит против себя закон, весь город встанет за новоизбранного посадника. И тогда, Бог даст, избавимся от Марфы раньше, чем думалось.
Усмехнулась, глядя в туманную пелену.
Зря тебя Железной прозвали, Марфа свет Исаковна. Не железная ты, а чугунная – тяжелая да тупая. Сила без ума – что войско без полководца.
Феодора Праведная
И вот он настал, день Феодоры царицы греческой, которая в полуденные годы своей жизни правила державой, а в вечерние, состарившись, удалилась в обитель и переписывала там священные книги. Можно ль придумать судьбу лучше?
Спала Настасья мало, всего часа два, а проснулась свежая, бурлящая силой. Так всегда бывало перед великими выборами. Уж сколько раз сыграла она в эту игру, и выходило по-разному – то побеждала, то проигрывала, но никогда еще на кон не было поставлено столь многое. Сегодняшний день не просто Марфу Железную отодвинет, отрежет у нее кусок власти. Если всё получится, как задумано, через короткое время останутся в Новгороде только две великие женки, а затем – одна. И может быть, Настасью будут просто звать Настасьей Великой. На Руси баб с таким прозванием еще не бывало.
Ночью на усадьбу никто не нападал. Слуги доложили, что на улице перед воротами шныряли какие-то, но не сунулись.
Значит, ночной поездкой удалось не только сына с невесткой оберечь, но и спасти двор от разорения. Хорошо!
В доме были жарко натоплены печи, в большой палате накрыли богатый стол для всех, кто пойдет с боярыней на вече. День будет долгий, холодный. Поесть-попить горячего не доведется. Зато уж вечером напируемся – или… Но про «или» Каменная не стала и думать. Не будет никакого «или».
Зала гудела, будто пчелиный рой. Крикуны и шептуны, кому нынче топтаться среди толпы, угощались белыми калачами, кашей с мясом, сбитнем, сладким овсяным взваром, но ни пива, ни хмельного меда на столах не было.
Когда боярыня вошла, все умолкли и поднялись.
Настасья сказала короткое слово, одарив взглядом и улыбкой каждого. Пообещала никого не обойти наградой. А напоследок сказала, что хочет проверить, ладно ли приготовились.
– Ну-ка, Ярославу Филипповичу величание!
Люди повернулись всяк к своему десятнику. Те вскинули правую руку с зажатой в ней шапкой.
Руки враз опустились.
– Я-ро-слав! Я-ро-слав! – грянул рев, прокатился под сводами – Григориева зажала уши.
– Ну-ка, а теперь – Ананьин на помост вышел.
Снова поднялись шапки, но теперь вывернутые изнанкой наружу.
Здесь вышло затейнее. Одни засвистели, другие заржали по-лошадиному, шептуны тонкими голосами пронзительно заверещали:
– Лупцуй, женочка! Ой, больно! Ой, сладко!
Боярыня одновременно смеялась и морщилась.
– Будет, будет! Ладно, ешьте побольше. Хлеб да соль.
Пошла к двери, поманив за собой Локотка, нового начальника над крикунами заместо прежнего, сложившего голову на неревской голке.
Надо было провести малый совет, самый последний перед вечем.
В светелке собрались ближние помощники: Лука, Захар Попенок, Локоток и Яха Кривой, обычно ведавший шептунами, а сейчас приставленный к Булавину для помощи и направления. Сам-то избранщик здесь быть не мог – он сейчас на улице, перед домом, разъяривал своих сторонников.
– Много там собралось? – спросила боярыня у Яхи.
Тот, потерявший глаз в давней голке (уж не упомнить, кого тогда выбирали), ответил степенно:
– Не то чтобы шибко много, госпожа Настасья, но и немало. А как двинется Ярослав Филипыч на Торговую сторону, по дороге еще подвалят.
– Как он, по-твоему? Хорошо ль себя держит?
Кривой подумал. Он был мужичина бывалый, Настасья ему доверяла, как себе – иначе не приставила бы к такому ответственному делу. Око у Яхи хоть и одно, да зоркое.
– А неплох, пожалуй. Еще я вот что приметил, Юрьевна: он тебе хочет понравиться больше, чем толпе. Всё спрашивает меня, довольна ль ты им.
Григориева кивнула. Устройство булавинской души ей было понятно.
– Ты ему повторяешь, что он мне как сын и даже больше, ибо родной мой сын убог?
– Что как сын – говорю. А про Юрия Юрьевича дурного не брешу, – насупился Яха.
– Ничего, от Юраши не убудет. Обязательно шепни Ярославу перед вечем: она-де тебя полюбила, потому что всегда такого сына хотела, ведь свой-то у нее урод и юрод. Слово в слово скажи.
Кривой поклонился:
– Коли велишь…
– А Изосим где?
– Должно, на площади уже, – сказал Захар, торжественный в парадном кафтане. – У него своих дел много.
Григориева посмотрела на Попенка мельком – его дело нынче было простое: выйти на помост, поклониться на три стороны да сказать проникновенное слово за Булавина. Мужичок умный, учить не надо.
– К столу ступайте.
Там, придавленная с четырех концов, чтоб не сворачивались углы, лежала большая береста. На ней Лука заранее нарисовал площадь Ярославова дворища, где состоится Великое Вече: колокольную башенку, вечевую избу с крыльцом, откуда будут говорить избранщики, и окрестные приплощадные строения.
– Я буду у звонницы, – стала показывать Настасья. – Борецкая встанет где обычно – подле часовни. Шелковая – здесь, спиной к Немецкому двору. – Повернулась к Локотку: – Ни в Марфину часть толпы, ни в Ефимьину, ни в мою людей не посылай. Своих и Ефимьиных подзуживать незачем, а средь Марфиных – пикнуть не дадут, придавят.
Локоток с обидой:
– Что ты меня, госпожа, будто несмышленыша наставляешь? Всем десятникам велено в середине быть, где люд ничейный.
Она засмеялась.
– И то, пустое болтаю. Волнуюсь, вот и раскудахталась как курица. Очень уж дело великое. Ладно, детки, ум умом, а на всё воля Божья. Помолимся.
Все повернулись к иконам, строго закрестились, закланялись.
* * *
Над Новгородом нависало низкое, насупленное небо. Оно было серым, город тоже серый, даже белые стены Града на той стороне реки и купола церквей от вялого ноябрьского дня будто посерели. Все цвета и краски собрались на вечевой площади, по краям которой теснилась многотысячная толпа – ради большого события новгородцы нарядились во всё лучшее. В глазах рябило от красных, синих, зеленых шапок и пестрых кафтанов, а возле пяти кончанских знамен – неревского Орла, славенского Льва, плотницкого Спаса, загородского Всадника и людинского Воина – посверкивало золотое шитье, там собрались вящие люди, цвет великого города.
В первых рядах стояли тепло, по-зимнему одетые барышники – в тулупах, в овчинных шапках. Они еще с ночи занимали места перед самым вечевым кругом, до утра маялись от холода, зато потом продавали насиженную пядь кому-нибудь богатенькому. У каждого барышника – мальчишка, который шныряет на краю толпы, называет цену. Сторгуется – проведет, а толпа одного человека пропустит, одного вытолкнет. Нелегкий промысел барышников новгородцы уважают, но жульничать не дадут. Продал место – поди вон. За два часа до начала барышники просили за место по пять копеек. Ныне же, когда до полудня оставалось недолго, цена подскочила до десяти.
Вечевой колокол редко, зычно погудывал – думмм, думмм. С Софийской стороны по Великому мосту всё подтягивался народ, да и ближние, с Торговой, тоже подходили улицами-переулками.
Прокатился рокот. Это начали прибывать выборщики. Они были в высоких меховых шапках, видные издалека, важные. Люди хватали выборщиков за рукава, кричали, за кого голосовать, но те хранили приличную невозмутимость.
Внутрь пустой площадки, вечевого круга, надо было проходить через оцепление, назвавшись по имени. Бирючи проверяли по списку, кланялись, пропускали, и выборщики шли к вечевой избе, давать присягу. Всё делалось неторопливо, новгородский обычай в большом деле спешки не поощрял.
Григориева прибыла на площадь первой из великих женок. Поднялась на помост, загодя поставленный слугами под самой звонницей. Села в кресло, будто не замечая тысяч устремленных на нее глаз. Ближняя толпа боярыню славила, в дальней свистели, но Настасья Каменная не шевелилась, в самом деле похожая на каменную бабу, что торчат на степных курганах. В вытянутой вперед руке так же недвижно застыл посох.