— Врешь! — Батый вдруг съежился.
— Вот те крест, — князь быстро перекрестился. — Собирался он ехать до князя польского. Да тот, видать, отказал. Боюсь, как бы не перекинулся на Ярослава Владимирского.
У хана заходили желваки, но он быстро взял себя в руки.
— Ладно… Что еще у тебя?
— Брат мой Алексашка…
Князь замолчал. Глаза хана пронзительно смотрят на уруса, словно читая по лицу то, что таится в душе.
— Ты хочешь сказать, что и твой брат обижает тебя, творит неправду?
— Да, — Глеб постарался говорить жалобно, — он нарушил отцов завет. Забрал к себе земли. Да править ими не может. Людишки разбегаются. Чем думает дань платить, не ведаю. Не дай погибнуть землице нашей! Восстанови отцовскую волю. Верой и правдой буду служить тебе! Не хотел говорить. Брат он мне все же. Но как бы недоброе дело не замыслил и он. Что-то слишком мирно стал жить с Даниилкой, — князь замолчал, исподлобья поглядывая на хана.
Но лицо владыки вдруг окаменело. Ничего не прочитать. Глеб поднялся и стал пятиться, склонив до земли голову. Но хан приказал его вернуть. Наградив князя, отпустил его с миром.
Не успела исчезнуть стройная фигура уруса, как Батыем овладела ярость. Он покажет этому Даниилу! Ишь, князей против него поднять захотел! Злым городом, как куском жареного мяса, манит. Перед глазами повелителя возник вдруг старик с белой окладистой бородой…
«Урус урусу рознь. Молодой князь ползает передо мной на коленях, а тот старик предпочел смерть. Старик, ах ты, старик!..»
Хан поднялся и, оттолкнув воина, поспешившего ему на помощь, сбежал по ступенькам. Пнув в сердцах вазу, попавшуюся на пути, Батый заходил взад-вперед.
«Даниил! Хочет поднять князей! Хорош же будет Ярослав, давший мне клятву на верность, если ее нарушит…»
* * *
А тем временем Ярослав, перебравшись на правый берег Итиля, торопил своих людей. В минуты, когда уставшие кони требовали отдыха, князя можно было видеть крепко задумавшимся. И если бы кто-то смог проникнуть в его мысли, увидел бы, что они бегут в родную сторонушку. Проносятся над погорелым городом, останавливаются перед алтарем, за которым молится отец Симеон. Старик поворачивает к Ярославу усталое от забот лицо, но тверд и испытующ взгляд его выцветших глаз.
«Как понял меня этот хитрый римлянин? Неужели и впрямь подумал, что я могу изменить свою веру? Надо же, и до самого Батыя добрался… Но никогда не сможет папский слуга добраться до русской души. Это только на вид мы кажемся доверчивыми и покладистыми. Но все лишь ради того, чтобы выжил русский народ, набрался сил. Вот тогда тряхнет он, да так тряхнет!.. Вот во имя чего приходится склонять голову перед этим паршивым Батыем, вести двусмысленные разговоры с людишками, злые языки которых могут причинить ущерб совсем другим задумкам… Нет, не радуйся, подлый римлянин, не сломил ты моего духа. Прими меня, отец Симеон, и прости, что дал легату повод заподозрить меня в вероотступничестве. Прости и за то, что выполнил Батыеву прихоть…»
Воин подвел князю отдохнувшего коня. Пора в путь-дорогу.
Поднялся князь, вскочил в седло и помчался к своему Владимиру, откуда уже слышится стук топоров. Он радует сердце князя. Живи, Русь! Живи в веках! Ликует сердце Ярослава.
* * *
Зато у Великого Монгола забилось оно вдруг в тревоге. Не может Батый успокоиться после разговора с князем Глебом. Зачем напомнил он о старике воеводе? Теперь тот так и стоит перед глазами. Никого не принимает Батый. Вхож к нему только Чет, старый ханский слуга. На цыпочках вошел, молча забрал нетронутую еду, чтобы принести новую.
Ханша встревожилась не на шутку. Кого она только не подсылала к мужу: и царевичей, и друга его Менгу, и дервишей… Любил хан иногда послушать их длинные, тягучие песни. Но на этот раз и дервишей встречало мрачное молчание повелителя. И уходили от него все с тяжелым сердцем. Тогда ханша решила испробовать последнее средство.
Субудай-багатур, сбросив меховик, подставил свое обвисшее, в складках тело ласковым лучам солнца. Он сидел на пригорке и наблюдал, как молодой жеребец обхаживает кобылицу. Вдруг конский топот прервал его занятие. То был гонец великой ханши. Она слезно просила, чтобы багатур как можно скорее прибыл в столицу. Субудай, порасспросив гонца, понял, в чем дело. Он давно знал, что за ним приедут, и был готов к этому.
Он вошел к хану молча. Долго кряхтел, прежде чем опуститься на шкуры рядом с повелителем. Тот не выдержал и повернулся к багатуру. Глаз того горел пламенем. Что в нем? Осуждение повелителя? Но молчит Субудай. Не по себе хану. Слава Всевышнему, зашевелился полководец. Поднялся багатур, подал одежду повелителю. И тот, подчинившись неведомой силе, тоже встал.
Они скакали долго, пока, наконец, вдали не показалось какое-то странное видение. На тонкие колышки, воткнутые в землю в два ряда, были надеты круглые белые сосуды, напоминая чьи-то головы. Субудай вытащил из ножен саблю и подал хану. Тот торопливо схватил ее, будто именно в ней было его спасение. Потом хан долго носился меж колышками, рубя направо и налево. Глиняные черепки летели во все стороны. А он все скакал и скакал. Пот заливал лицо, рука устала держать саблю. Но он ни разу не промахнулся. Сохранились в нем еще сила, ловкость и умение.
— Нет, старик, нет… не боюсь я тебя! Вот тебе, вот!..
Когда к усталому хану подъехал Субудай, тот, воткнув саблю в землю, заключил своего полководца в крепкие объятия. Его лицо, с которого еще катился пот, сияло от радости. Улыбался ему и багатур. Он понял: теперь поход состоится.
Глава 22
Маргарита фон Зальц проснулась в хорошем настроении. Еще с вечера она договорилась со своим братом Рудольфом о совместной конной прогулке. Погода, судя по тому, как ласково через узкое стрельчатое окно улыбалось солнце, стояла великолепная.
Мысли понесли девушку в изумрудные поля, разрисованные цветными узорами. Ей представилось, как ее конь, несясь бешеным галопом, подминает под себя эту красоту. Вдруг с нею поравнялся некий всадник. Но это оказался совсем не Рудольф. У всадника было открытое мужественное лицо, на котором сияла печать благородства и достоинства. Маргарите вдруг захотелось, чтобы он, как и в прошлый раз, заключил ее в свои объятия. И никто ей больше не нужен. Лишь он один. Что же заставило его тогда столь поспешно покинуть ристалище? Если б он знал, как заныло тогда ее сердце. Она готова была броситься следом. И только взгляд тысяч надменных, завистливых глаз погасил ее порыв. Но она до сих пор корит себя, что не сделала этого. Позови он Маргариту, и она помчится за ним куда угодно. Ее не остановят ни осуждающий взгляд дяди, ни насмешки презренного Отто Балка. Она понимает, что его насмешки вызваны совсем другим. Он любит ее, как может любить жестокий, бессердечный воин. Она видит, как он страдает, платя ей за свои душевные мучения постоянными насмешками и пылающим от обиды взором. Она знает, что он способен убить любого, кто посмеет притязать на ее руку. Да, Отто богат. Как говорит дядя, для нее он стал бы весьма достойной партией. А многие кульмские красавицы благородных кровей вообще спят и видят, как бы заловить этого отважного рыцаря в свои сети. Но Балк питает полное безразличие к другим женщинам. Зато стоило Маргарите всего лишь милостиво посмотреть в его сторону, как он весь преображался. Куда девались его напускные суровость и неприступность! От его насмешливости не оставалось и следа. Но нет… Не лежит ее сердце к Отто.