Читать интересную книгу Свидетель защиты - Владимир Монастырев

— А родители, значит, будут стоять в стороне? — Нинель Ивановна даже задохнулась от негодования.

— А родителям надо их обуть-одеть, обмыть-обстирать. Родители на работе с утра до ночи, а какие и в ночь работают. А вы чуть что — в школу вызывать, тоже моду взяли. Подумаешь, записочку передал! Сами ж говорите, может, и не он ее написал. Разберитесь, спросите его, он вам ответит. Мой сын неправды не скажет. А вы не разобрались и сразу на него, а он еще ребенок, беззащитный, на него всякую напраслину можно возвести…

Нинель Ивановна, ошеломленная, даже не пыталась остановить распалившуюся мамашу. И неизвестно, чем бы закончился этот разговор, если бы не подошла заведующая учебной частью, учительница опытная, повидавшая на своем веку мно-огих родителей. Она за руку отвела Клавдию Михайловну в свой кабинет, усадила и, развернув классный журнал шестого «Б», показала, сколько раз Коля отказывался отвечать уроки, сколько делалось ему замечаний и за что, по каким предметам грозят ему двойки в четверти. В заключение сказала:

— Если он не подтянется по этим предметам, если будет замечен еще в чем-нибудь предосудительном, вроде записочки, из-за которой вас сюда пригласили, сообщим в партком и профком предприятия, где вы работаете, пусть воспитывают вас, если вы не желаете воспитывать сына.

Ушла из школы Клавдия Михайловна присмиревшая: не улыбалось ей иметь дело с профкомом и парткомом. Колю дома пожурила, мужу устроила разнос.

В школе Николай Чижов не вырывался из серенькой среды троечников, а если и досаждал учителям, то мелкими пакостями. Зато дома, во Втором автобазовском, Коля был на виду и не он плелся в чьей-то свите, а вокруг него клубились мальчики. Притягивал не столько сам Коля, сколько игрушки, которыми он владел. Ни у кого в переулке не было настоящего двухколесного велосипеда, а у Коли был. И он иногда давал ребятам покататься на нем. Не часто и не за так. Либо требовал что-то сделать за него — воды принести, в магазин сбегать, либо в уплату за будущие услуги.

Потом купили мальчику духовое ружье.

Обнаруживая ловкость и терпение, Коля охотился за кошками, стрелял воробьев и ласточек, случалось, поднимал ружье на крупного зверя — палил в собаку. У него была и своя собачонка по кличке Шарик — мохнатый верткий песик, взявший в привычку вероломно, подкравшись сзади, цапать ребятишек за ноги. От рождения Шарик имел характер незлобивый, но вырос в собачонку довольно-таки вредную оттого, что Коля постоянно его науськивал — то на соседских девчонок, то на кошек.

Из-за этого Шарика вышла однажды неприятная история, ставшая предметом разбирательства в квартальном комитете.

Две девочки, Оля и Света, играли в переулке в свои девичьи игры. Появился Шарик и ни с того ни с сего, по обыкновению молча, стал хватать девчонок за икры. И тут пес действовал не сам по себе: за деревом с ружьем в руке, незаметно, как настоящий охотник, притаился Коля.

Оля ногой оттолкнула собачонку, она завизжала и, поджав хвост, побежала к хозяину. Коля вышел из-за дерева и грозно спросил:

— Вы почему бьете мою собаку?

— А пусть она не хватает за ноги, — ответила Оля.

Тогда Коля поднял духовое ружье и направил на Олю.

Девочка отвернулась, и он выстрелил ей в спину. Пуля пробила курточку. Оля вскрикнула. Тогда Коля прицелился в Свету, та в страхе вытянула руки, закрываясь ладошками. Духовое ружье выстрелило еще раз. Пуля попала Свете в руку. Девочка заплакала. Коля взял своего Шарика под мышку.

— Теперь будете знать, как бить ногами мою собаку, — сказал он, повернулся и пошел, не оглядываясь.

У Оли дело обошлось небольшим синяком на спине, Свету водили в больницу, ранку на руке зашивали, так что на всю жизнь на запястье остался шрамик.

Мать Светы пошла к Чижовой, но та жалоб на сына слушать не захотела. Она и в дом жалобщицу не пустила, встретила на пороге и на весь большой двор срамила мать Светы и ее дочь, от которой ее мальчику нет житья.

Делом этим занимался квартальный комитет, к Чижовым приходил участковый милиционер. Его Клавдия Михайловна в дом пустила, и пробыл он там не меньше получаса. Вышел с духовым ружьем под мышкой и сильно порозовев лицом, хотя никто не слышал, чтобы Клавдия Михайловна кричала на участкового.

На какой срок было заарестовано ружье, соседи точно не знали, но полагали — не более чем на пятнадцать суток: не успели соседи оглянуться, как Чижов-младший снова появился на улице со своим ружьем.

В нескольких шагах от стола, за которым сидят судья и народные заседатели, стоит рослая девушка в драповом пальто, из которого она уже выросла. Та самая Света. Она рассказывает, как играла с Олей, как кусал их за икры Шарик и как стрелял в них Коля из своего духового ружья. Показывает шрамик на руке. Судья просит ее подойти поближе. Наклонившись через стол, народные заседатели рассматривают руку девушки.

— А если бы в глаз? — говорит народная заседательница, немолодая худенькая женщина. Крупные смуглые руки ее, лежащие на желтой столешнице, вздрагивают при этом. Андрей Аверьянович знал, что она работает в пригородном совхозе. Теперь он с уверенностью может сказать, что у нее есть дети, и она представила себе, как это могло быть с ее ребенком.

Света отходит на прежнее место, стоит, ждет вопросов. Робко, с затаенным страхом и любопытством поглядывает она в сторону деревянной загородки, за которой сидит подсудимый. Рассказывала она без волнения, без гнева: случилась эта история, по ее понятиям, очень давно, боль и обида забылись, и страх в ее глазах мелькает не оттого, что она боится Николая, ей страшно так близко видеть человека за решеткой, которого стерегут солдаты с красными погонами, с пистолетами на боку.

Вслед за Светой дает показания крупный мужчина в темной спецовке, с копной смоляных волос на голове. Шофер, проживающий по Второму автобазовскому. Он отобрал у Николая духовое ружье, когда тот охотился на голубей.

Черноволосый свидетель из тех людей, которые равнодушно не проходят мимо творимых на их глазах бесчинств. Он и сейчас взволнован и возмущается, как это можно так попустительствовать детям, что они в людей из ружья стреляют. Он мог бы, наверное, и хотел много кое-чего сказать по поводу воспитания, но судья остановил его и попросил придерживаться фактов.

— А за тем ружьем ко мне пришел участковый, — сказал свидетель, — забрал его и вернул Чижовым, вот вам и факт. Где он сейчас служит, тот участковый, не знаю, в нашем районе его не видно. А только, мне думается, где бы он ни служил, надо его найти и показать, к чему привело его попустительство.

Потом к судейскому столу выходит соседка Чижовых, полная женщина с ярко накрашенными губами, рассказывает, как однажды вешала белье и вдруг возле ее уха жвикнула и ударилась в дерево пулька. Оглянувшись, она увидела убегавшего Николая Чижова. Оправившись от испуга, женщина пошла к матери Николая, но Клавдия Михайловна ей не поверила.

— Почудилось тебе, — сказала Клавдия Михайловна, — не мог он в тебя стрелять, не разбойник с большой дороги.

Соседка погрозила, что пойдет к участковому.

— А иди, — ответила Клавдия Михайловна. — Кто-нибудь видел, что он в тебя стрелял?

— Но я сама видела, как он убегал, — сказала соседка.

— Иди, иди, никто тебе не поверит…

Соседка с возмущением рассказывала об этом происшествии во дворе, но к участковому не пошла, полагая, что не будет от этого проку.

Народные заседатели, задавая свидетелям вопросы, пытались доискаться хотя бы одного случая, когда Николая дома приструнили, наказали за хулиганские проделки. Свидетели отвечали, что они такого случая не припомнят. Заседатели откровенно пожимали плечами — невероятно.

Андрей Аверьянович не задавал вопросов и не удивлялся. Все так и было, как показывали свидетели. Дома, когда оставались они одни, Клавдия Михайловна иногда журила сына:

— Опять на тебя жаловаться приходили, сколько раз говорила — не связывайся с дураками.

Говорила не строго. Иногда грозилась:

— Ох, доберусь я до тебя.

Но в этой угрозе явно звучали ласковые нотки.

Клавдия Михайловна понимала, что сына нужно воспитывать и родительскую власть употреблять, но понятие о родительской власти у нее было свое и право взыскивать с сына она признавала только за собой. Отцу не разрешалось повысить на Колю голос, а о посторонних и говорить нечего. Клавдия Михайловна гордилась тем, что соседи побаивались ее и не желали связываться. Участковому она ставила обильное угощение и прикидывалась перед ним кроткой и беззащитной. Если надо, она умела стать ласковой, пролить слезу.

Когда участковый уходил, Клавдия Михайловна распускала застывшую на лице улыбку и говорила, не стесняясь, в присутствии сына:

— Дурак красномордый… А что поделаешь: хочешь жить, умей крутиться.