Читать интересную книгу Онича - Жан-Мари Гюстав Леклезио

Прямо перед Финтаном в свете неба вырисовывались деревья. Растрескавшаяся земля ждала грозы. Финтан подумал, что знает каждое дерево на берегу реки, большое манго с шарообразной кроной, колючие кустарники, серые плюмажи пальм, наклоненных северным ветром. На голой земле перед домами играли дети.

Внезапно на реку обрушилась гроза. Завеса дождя накрыла Оничу. Первые капли застучали по земле, поднимая облака едкой пыли, срывая листья с деревьев. Струи царапали Финтана по лицу, через мгновение он промок насквозь.

Внизу снова появились попрятавшиеся было дети, кричали и бегали по полям. Финтан ощутил беспредельное счастье. Сбросил одежду, как они, и, оставшись в одних трусах, носился под ударами дождевых струй, запрокинув лицо к небу. Никогда он не чувствовал себя таким свободным, таким живым. Бегал и кричал: «Озоо! Озоо!» Ребятишки, блестя под дождем голыми телами, носились вместе с ним. Вторили ему: «Озоо! Озоо! Лей, лей!» Вода затекала в рот, в глаза, такая обильная, что он захлебывался. Но это было чудесно, упоительно.

Дождь цвета крови струился по земле, унося с собой все: листья и ветви деревьев, отбросы, даже потерянную обувь. Сквозь завесу капель Финтан видел воду реки, огромной, вздувшейся. Никогда он не был так близок к дождю, так полон его запахом и шумом, полон холодным дождевым ветром.

Когда он вернулся в «Ибузун», May ждала его, стоя на веранде. Казалась рассерженной. Взгляд был жестким, почти злым, по обе стороны рта — горькие складки.

— Да что с тобой такое?

May не ответила. Схватила Финтана за руку, втолкнула в дом. Она сделала ему больно. Он ничего не понимал.

— Ты хоть видел, на кого похож? — Она не кричала, но говорила сурово. Потом вдруг рухнула на стул. Прижала руки к животу. Финтан заметил, что она плачет.

— Почему ты плачешь, May? Ты заболела?

У Финтана сжалось сердце. Он положил руку на живот May.

— Я устала, устала. Я бы так хотела оказаться далеко, чтобы все кончилось.

Финтан обхватил May руками, сжал крепко-крепко.

— Не плачь. Все будет хорошо, вот увидишь. Я никогда не расстанусь с тобой, даже когда ты состаришься.

May удалось улыбнуться сквозь слезы.

Джеффри лежал в полумраке с открытыми глазами. Шум грозы нарастал крещендо. Пустую комнату озаряли молнии.

В эту ночь, поев на скорую руку (консервированный суп «Кэмпбелл», разогретый на керосинке, банка красной фасоли, печенье, последние куски голландского сыра, очищенные от красной корки), May и Финтан легли в одной постели, чтобы не тревожить Джеффри. Ворчание грозы не давало им уснуть почти до рассвета. Зеленый «форд V-8» не заставит себя ждать. Водитель м-ра Ралли будет тут с первым лучом солнца.

Вдали от Оничи

* * *

Бат, средняя школа для мальчиков, осень 1968 года

Финтан обводит взглядом класс французского языка и думает, что не забыл те имена, все те имена: Уоррен, Джонсон, Ллойд, Джеймс, Стрэнд, Харрисон, Бекфорд, Меткаф, Эндрю, Диксон, Малл, Пембро, Калуэй, Патт, Тинсли, Темпл, Уотте, Робин, Гаскойн, Годдард, Грэм Дуглас, Степлтон, Элберт Трилло, Сэй, Холмс, Ле Грис, Соммервил, Лав. Поступая сюда преподавателем, он не придавал этому особой важности: работа как работа, всего лишь лица, внешний облик. Дортуар, большой холодный зал с зарешеченными окнами. В окнах видны деревья, воспламененные осенью. Ничто не изменилось. Это было зимой, он только что приехал, Джеффри проводил его до школы, пожал руку и ушел. Тогда у Финтана были две жизни. Та, которой он начинал жить в школе, в холодном дортуаре, в классах, с другими мальчиками и гнусавым голосом м-ра Спинка, читавшего стихи Горация, о lente lente currite noctis equi[60].

И было другое, то, что он видел, закрывая глаза, в полумраке, скользя по реке Омерун или же качаясь в гамаке из сизаля, слушая шум гроз.

Надо забыть. В Бате никто ничего не знает ни об Ониче, ни о реке. Никто ничего не хочет знать о названиях, которые были так важны там. Попав в школу, Финтан порой нечаянно сбивался на пиджин: «Не don go nawnaw, he tok say» или «Di book bilong mi». Это вызывало смех, и главный надзиратель решил, что Финтан говорит так нарочно, чтобы сеять беспорядок. Назначил наказание — стоять у стены два часа, расставив руки в стороны. Надо было забыть и это, эти вырывавшиеся, вертевшиеся на языке слова.

Надо было забыть Бони. Мальчики в школе, гораздо более ребячливые, но больше знавшие, полные коварства и подозрительности, казались старше своих лет. Бледные, с некрасивыми лицами, они шептались в дортуаре, говорили всякое о женских гениталиях, будто никогда их не видели. Финтан вспомнил, как смотрел вначале на одноклассников, с любопытством и опаской. Он не мог читать по их глазам, не понимал, чего они хотели. Он был как глухонемой, всегда выжидающий, всегда начеку.

Это было давно. Теперь он сам учитель, репетитор по французскому и латыни, ради заработка. Дженни — медсестра в бристольской больнице. Все говорят, что они поженятся. Быть может, этой зимой, на Рождество. Поедут в Пензанс или в Тингатель, чтобы повидать море. Когда там, в Биафре[61], началась война, Финтан хотел уехать немедля, попытаться понять. Только из-за Дженни не уехал. Но в любом случае мог ли он сделать что-нибудь? Мир, который он знал, закрыт, уже слишком поздно. Для нефтяных компаний — для «Галф ойл», для «Бритиш петролеум» — завербованы наемники, они едут в Калабар, на остров Бонни, в Энугу, в Абу. Ему вообще не надо было оттуда уезжать, он должен был остаться в Ониче, в Омеруне. Никогда не выпускать из виду одинокое дерево над травяной равниной, где его ждал друг, где начиналось приключение.

Финтан привык. И теперь он хорошо помнит тех, кого следовало избегать, кто мог представлять опасность. В первую очередь Джеймса — их вожака, — а еще Харрисона, Уоттса, Робина. Они нападали вдвоем: Харрисон обхватывал сзади, Джеймс лупил кулаками. Но были и другие: Соммервил, Элберт Трилло, Лав, Ле Грис. Ле Грис, полноватый спокойный малый, собирался стать судейским, как и его отец. В своем костюме с воротником шалью, уже редкими волосами и усиками, он в пятнадцать лет выглядел мужчиной.

Лав отличался от остальных. Бледный, худощавый, с коричневыми тенями вокруг больших глаз и выражением томной печали на лице. Все над ним насмехались, обзывали девчонкой. Впервые попав в школу, Финтан почувствовал к нему некоторую симпатию, смешанную с жалостью. Лава не занимали женские гениталии. Он писал стихи. Показывал их Финтану — замысловатые вирши о любви и терзаниях. Одна поэма называлась «One thousand years»[62]. Там говорилось о душе, блуждающей в трясинах. Финтан подумал об Ойе, об ее речном укрытии в руинах корабля. Но об этом, как и о многом другом, он не мог сказать никому.

Ойя теперь наверняка постарела. А ее ребенок, рожденный на реке, сейчас, быть может, среди бритоголовых подростков, вооруженных палками вместо винтовок, которых Джон Берч видел в Окигви, куда прибыл с миссией от Фонда спасения детей. Финтан всматривается в фотографии, словно может узнать Бони среди солдат Бенджамина Адекунле, Черного Скорпиона, тех, что противостоят МиГ-17, Ил-18 и 105-миллиметровым пушкам в саванне вокруг Абы. Когда там, далеко, началась война, Финтан хотел уехать именно ради Океке, сына Ойи, чтобы разыскать его, помочь и защитить. Он был свидетелем его рождения в чреве «Джорджа Шоттона», сын Ойи ему как брат. Где он теперь? Быть может, лежит в траве, рядом с воронкой, по дороге в Абу, там, где ждут спасения тысячи голодных детей с застывшими от страдания лицами, похожие на маленьких старичков. Дженни плачет, глядя на фотографии в журналах. И это ему, Финтану, приходится ее утешать, словно он смог забыть.

Теперь, бог знает почему, он возвращается к воспоминаниям о Лаве. О нежных, наполненных светом глазах, о голосе, дрожавшем, когда тот читал свои стихи. Это был последний год в школе. Лав стал почти невыносим. Поджидал Финтана после занятий, искал убежища подле него. Обволакивал словами, был требователен, обидчив. Писал ему письма.

И однажды Финтан совершил непростительное. Присоединился к тем, кто измывался над Лавом, кто затрещинами доводил его до слез. Оттолкнул мальчика, цеплявшегося за него, увидел, как нежный взгляд увлажнился слезами, и отвернулся. И потом всякий раз, когда Лав приближался к нему, чтобы поговорить, грубо его отшивал, как когда-то Бони на дороге, после смерти старшего брата: «Pissop gugh, fool!» Лав покинул школу до конца года. За ним приехала мать. Финтан видел ее впервые. Это была молодая, очень бледная женщина, с красивыми темными волосами и тем же нежным, бархатисто мерцающим взглядом, что у Лава. Когда она посмотрела на Финтана, он ощутил стыд. Лав представил его своей матери, сказав: «Мой единственный друг в школе». Это было ужасно. Приходилось быть твердым, никогда не забывать пережитого. Память о реке и небе, о замках термитов, взрывавшихся на солнце, о большой травяной равнине и оврагах, похожих на кровавые раны, помогала ему не попадать в ловушки, оставаться блестящим и твердым, бесстрастным, как черные камни в саванне, как меченые лица умундри.