в кармане, достает один фунт и кладет его в руку малышке, которая все еще не пришла в себя и валялась на спине.
Нащупав фунт, она осматривает его, а затем переводит взгляд на нас с ним. Она явно удивлена. Шотландец снова надел на себя юбку, нацепил портупею и свой стек[32], вид у него чрезвычайно довольный. Он наклоняется, чтобы ее поцеловать, целует и уходит, не проронив за все это время ни слова. Дверь за ним бесшумно захлопывается. Этому амбалу все было до фени. Анжела с трудом встала на ноги. Она двумя руками ощупывает себе низ живота. И пошатываясь делает несколько шагов, чтобы помыть свою вульву в биде. Она охает и тяжело вздыхает, я тоже.
— Это было, как гроза, — сказал я, я же всегда остаюсь поэтом.
— Возможно, — ответила она, — но ты же просто дебилом оказался.
Мне, как ни странно, было нечего ей возразить.
— Завтра, — сказала она, — ты не будешь ждать в чулане. Ты устроишься на противоположном углу, на террасе Гиперболы и оттуда будешь внимательно следить за окном, дожидаясь, когда я отодвину занавеску... ты же увидишь? После чего ты поднимаешься... В дверь ты не стучишь. А прямо сразу входишь. Ты понял?
— Да, — сказал я.
— Тогда вали.
Я хочу ее поцеловать.
— Слышь, на вот спермы его попробуй.
И она протягивает мне полную ладонь, столько из нее вылилось... Я не настаивал, мне не хотелось ее злить, я реально оценивал свои возможности.
Я провел не лучшую ночь. Я все время думал о том, что будет, если я снова облажаюсь с этой фигней со смачной еблей, как на это отреагирует Анжела. Анжела была для меня очень важна.
Из Пердю-сюр-ла-Лис начали эвакуировать больных и раненых, особенно тех, что уже могли ходить.
Оставаться в городе становилось все более опасно. На Большой площади из-за постоянных взрывов царил полный хаос. Питьевой фонтанчик был сломан. К ней настолько уже пристрелялись, что проходившим мимо полкам то и дело приходилось сломя голову разбегаться кто куда по соседним улочкам. Еще на подступах к площади многие начинали паниковать так, будто они приближались к передовой, при этом вокруг ни на секунду не прекращалось веселье, поскольку кафе там работали до последнего. При мне один боец, зуав, заскочил в Гиперболу и устремился прямиком к стойке, подгоняемый дружным хором целой толпы пешедротов, которых крупнокалиберный снаряд только что уложил штабелями под арками. Этот тип, улучшив момент, решил заказать себе белое с сиропом! Опрокинул стакан. И готово. Так что там за столиками мы все находились под прицелом. Выпить можно было и не успеть. Лично я пас.
На следующий день еще и часу не было, как я подошел туда, где мне велела быть Анжела. Стою, жду, что будет. Вокруг было непривычно спокойно. Мимо проходила колонна моторизованных частей, тянулась бесконечная череда утопающих в пыли автомобильных конвоев, дребезжание малотоннажных грузовиков сопровождает все армии мира от начала до конца всех войн, стоило затихнуть одному колесу, как начинало повизгивать другое, лязг спадающей цепи сменялся тарахтением барахлящих и глохнущих двигателей, две тысячи триста осей вопили, умоляя о смазке, в то время как улица все еще оставалась пуста в ожидании, когда окончательно смолкнет эхо недавней бомбардировки. [Неразборчивая фраза]. Проходит час. Так, думаю я, Анжела до сих пор не приступила к делу. Уже и время сиесты закончилось, когда англичане обычно трахаются, все-таки вечером они бывают слишком пьяны. Впрочем, люди возле английского штаба продолжали курсировать, причем все достаточно холеные. Толстые, старые, молодые, всякие, на своих двоих, верхом, а некоторые даже на автомобилях. Может быть, я уволен? — вот такие мысли роились у меня в голове.
Я прождал еще час. Ко мне подходит Дестине. Она ничего не знает. И я не собираюсь ей ничего объяснять. Она пытается со мной кокетничать. Пускай, мне не жалко.
Ага. Занавеска отодвигается, так и есть, на третьем этаже. Я кидаюсь туда со всех ног. Разумеется, я переполнен непреклонной решимости. У меня даже голова ни разу не закружилась. Второй этаж. Третий. В дверь я не стучу. И прямо сходу вваливаюсь внутрь. Тип, который находился в постели на Анжеле, аж подскакивает. Это какой-то старпер, и на нем только штаны цвета хаки. Сверху по пояс он был голым. На его лице отображается ужас. Как и на моем, впрочем. Мы оба были испуганы. Анжела же вдруг внезапно развеселилась.
— Это мой муж! — несколько раз повторила она ему, давясь от смеха. — Это мой муж!
Свой член он быстренько прибрал обратно в ширинку. Руки и ноги у него тряслись. Меня тоже трясло, но он был слишком напуган, чтобы это заметить. Он боялся, и это придало мне уверенности.
— Money! Money![33] — говорю я ему наконец. -Money! — я трясся, но действовал решительно и [неразборчивое слово].
А наша Анжела все продолжала твердить:
— Мой муж! Да! Это мой муж! My husband! My husband![34]
Она по-прежнему лежала на кровати, раздвинув ноги, да и еще и жестикулируя, как долбанутая. Ей явно нравилось произносить словосочетание с husband, это слово она хорошо запомнила...
— Ну этот просто зайчик. Врежь-ка ему по роже, Фердинанд, — подначивала она меня, перейдя на чистый французский.
Он и вправду был настоящим подарком для новичка вроде меня. День на день не приходится, как говорится. Я отвожу левую руку назад, но скорее для вида. И слегка хлопаю его по щеке. На самом деле, мне совершенно не хочется причинять ему боль.
— Двинь же ему как следует, придурок, — говорит она мне.
Я повторяю. Мне не сложно, он же не сопротивлялся. Судя по седым волосам, ему наверняка было не меньше пятидесяти. На сей раз я угодил ему прямо в носопырку. У него пошла кровь. И тут Анжела меняет пластинку. Она начинает плакать. А потом и вовсе бросается ему на шею.
— Защити меня, защити меня, — шепчет она ему. — А теперь возьми меня. Трахни меня сейчас. Давай, трахни меня сейчас, — тихонько говорит она, обращаясь уже ко мне, — ты совсем тупой, что ли. Трахни меня.
Я в нерешительности.
— Да делай же, что тебе говорят, уебок. Доставай свой хуй.
Я его достаю. Однако она по-прежнему держит этого мужика за шею. Я обншмаю ее, а она обнимает его. Она принимает позу поудобнее, чтобы я мог ей