Читать интересную книгу Лунное дитя - Алистер Кроули

Пусть этот идиот Артуэйт предпримет попытку атаковать виллу методами классической магии — во-первых, мало ли что, вдруг подействует? — а во-вторых, чтобы Сирилу Грею было чем заняться на досуге: пусть думает, что это и есть главное направление атаки. В это время Гейтсу надлежит, приведя себя в состояние полного равновесия духа, провести дивинацию, чтобы выяснить истинные намерения Грея. Это — главное! Дуглас был уверен, что намерения Грея должны были заключать в себе нечто чрезвычайно важное, и что силы, к которым тот собирался обратиться, были космического масштаба. Об этом он узнал не столько из своих собственных дивинаций, сколько из того факта, что в деле замешан Саймон Ифф. Дуглас очень хорошо знал, что старый маг и пальцем бы не пошевелил ради чего-то меньшего, чем миро; вал катастрофа. Отсюда Дуглас вполне логично заключал, что, расстроив планы Грея, он прежде всего обезопасит от гибели себя лично. А она неминуема, если все те, силы, которые он уже успел вызвать, обрушатся ему на голову. Это было Дугласу, до сих пор еще не вполне оправившемуся от удара, нанесенного уничтожением его двойника, особенно ясно. Возглавлять отряд во всех действиях официально пег ручалось Артуэйту, и Абдул-бей должен был подчиняться ему, предоставляя в его распоряжение все, что потребуется; однако в случае необходимости Гейтс должен был, оттеснив Артуэйта, взять руководство в свои руки. Обеспечить же повиновение себе турка он должен был, показав ему записку, которую Дуглас тут же написал и вручил Гейтсу: эта миссия была секретной, и раньше времени турку о ней знать не полагалось.

Такие посольства с двойным дном любил отправлять Людовик XV; впрочем, Дуглас был не силен в истории и не знал, чем они обычно заканчивались.

В Священном Писании он, видимо, был еще менее силен, а потому не вспомнил о словах: «Если же и сатана разделится сам в себе, то как устоит царство его?»

И уж совсем не догадывался Дуглас, что этот хитроумный план был внушен ему Саймоном Иффом. Однако это было именно так. В этом состоял основной замысел контратаки, предложенный Сирилом Греем и одобренный старым мистиком. Потребовалось же ему для этого не более четверти часа: путь Дао не только надежнее, но во многом и легче других.

Сделал же Саймон Ифф следующее. Зная, что всякое простое движение сосредоточено в одном направлении, и бездеятельность — смертельный враг его, оружейник затачивает меч, сводя его к единственному лезвию; охотник затачивает наконечник стрелы, сводя его к единственному острию. Игла разит тоньше и скорее, чем пуля дум-дум. Сколь ни силен удар пули, ей нужно время, чтобы достичь мягких тканей и развернуть свои губительные для них лепестки. Те же законы механики действуют и в Магике. Поэтому, когда возникает необходимость в защите от магического нападения, лучше всего рассредоточить силы противника. В этой игре Дуглас уже потерял фигуру: Акбар-паша сам шагнул навстречу своей гибели, замыслив нечто, не входившее в планы его начальника и прямо противоречившее им. Это — порок, присущий всей Черной Магии в целом, потому что она противоречит воле Космоса. Не будь ее влияние так исчезающе мало, как это бывает в большинстве случаев, она могла бы разрушить Космос; однако у нее на это столько же шансов, сколько у анархиста, бросающего бомбу: наверное, он мог бы разрушить столь ненавистное ему общество, если бы бомба могла уничтожить хотя бы треть населения.

Правда, в этот раз Простак Саймон не знал, что операцией противника руководит Дуглас; однако в этом не было особой необходимости, потому что он и так находился в постоянном магическом контакте с ним. Вобрав в себя ту тварь в саду, он сделал ее частью своей сущности, а ведь это была часть сущности Дугласа. Поглотив ее, Ифф сказал себе, что принимает ее в себя навсегда, и она стала одним из элементов его личности мага. Метод, примененный им для этого, был прост и даже обыкновенен. В своих путешествиях по Космосу ум Иффа, наталкиваясь на противоположности, вбирал их в себя, чтобы привести к единству на плане более высоком. Подобно цветам спектра, таким различным на первый взгляд и все же сливающимся в белом, противоречия сливались в его душе, возвращаясь к конечным мировым антиномиям Материи и Духа, Сущности и Формы; это, в свою очередь, побуждало его к дальнейшей работе над собой, и, совершенствуя себя таким образом, он находил путь к высшему единению и этих противоречий. Вот, собственно, и все.

Дуглас, по-прежнему находившийся в магическом контакте со своим двойником, чувствовал, так сказать, как его «переваривает» какой-то другой сильный мастер. Такова (обычно) судьба всех черных магов, вызванные которыми силы обрушиваются им же на голову именно из-за недостатка Любви, которая возрастает тем больше, чем более любящий сливается со своим любимым, отдавая себя ему до тех пор, пока его индивидуальное «Я» окончательно не сольется с самим Бытием. «Любящий душу свою погубит ее», сказано в Писании, и эта цитата здесь вполне уместна.

Дуглас же, единственное спасение которого в том и состояло, чтобы отдать своего двойника другому мастеру, то есть самому слиться с ним, не умел или не хотел увидеть этой возможности; эта слепота была своего рода профессиональным увечьем, происходившим от многократного повторения операций, требовавших не отождествления себя с Космосом, а размежевания с ним. Поэтому Дуглас изо всех сил продолжал «вытягивать» своего двойника из плена: «Он мой, а не твой!» Единству всех противоположностей в подлинном мировом Начале, которое так ясно и последовательно утверждал Ифф, Дуглас противопоставлял свое утверждение изначальной дуальности, расколотости мира. Результат угадать нетрудно: ум и душа Дугласа, движимые единственным желанием столкнуть друг с другом разные полюса, сами оказались расколоты, разделены на многочисленные пары непримиримых противоречий. На практическом плане это как раз и приводило к тому, что он сам рас ере дотачивал свои силы, возбуждая ревность и ненависть среди своих же подопечных, лучшим и единственным условием успеха для которых был бы дух братства и сотрудничества.

Саймон Ифф же пользовался в качестве заклинания лишь одним-единственным словом, и слово это было: Любовь.

Глава XII О БРАТЕ ОНОФРИО, ЕГО СИЛЕ И ГЕРОИЗМЕ, И О НЕУДАЧЕ, ПОСТИГШЕЙ ЧЕРНУЮ ЛОЖУ

Церковник — всегда человек ограниченный. Итальянские жрецы ухитрились за три тысячелетия не изменить ни своим привычкам, ни даже своим одеяниям, Отец брата Онофрио был ярым антиклерикалом и активным масоном; если бы не это, его сын наверняка стал бы епископом. Такие люди — язычники по натуре, как бы ни называлась их вера; грубоватые на вид, они обладают необычайно тонкой чувствительностью, духовной и обычной, и одинаково ровно держатся и с низшими, и с высшими. Крепкое здоровье и чувство собственного достоинства дают мужество; а там, где мужество не помогает, его заменяет природная сообразительность.

Слабее воина, чем туповатый педант типа Эдвина Артуэйта, выставить против него было невозможно.

Брат Онофрио, с успехом занимавшийся Магикой, был готов в любой момент с легкой усмешкой забыть обо всех усвоенных правилах и приступить к работе в совершенно иной, пусть новой для него области Магики. У него уже начали развиваться те «вторые мозги», которыми так блестяще пользовался Сирил Грей.

Артуэйт же пребывал в плену собственного самомнения, считая себя не только знатоком, но чуть ли не отцом-основателем всех духовных наук; он выражался языком, который даже Генри Джеймсу или какому-нибудь Оссиану показался бы напыщенным и архаичным, и уместен был разве что в устах архангела; он был рабом глупых книжек, поддельных «Гримуаров XIV века»27 и «ясновидящих» бабушек, морочивших своими заговорами и снадобьями простой деревенский люд, желавший вылечить корову или отвадить соседа от рыбной ловли в своем пруду. Артуэйт опубликовал даже книгу, в которой разоблачал «эти суеверия», однако из книги становилось ясно, что он сам искренно в них верит, хоть и боится пользоваться. Так, он клялся «Черным Петухом», считая это менее опасным, чем клятвы «Великого Гримуара», а точнее, того апокрифа, который молва приписывает папе Гонорию. Ему хотелось попробовать вызвать Диавола, но он никогда не смел на это решиться. И все же на свете не было человека, который выполнял бы предписания все) этих дурацких книжек с такой педантичностью и сознанием исполненного долга, как Артуэйт.

Во время уже описанного нами медового месяца эту личность нетрудно было обнаружить на некоей вилле в Неаполе сидящей в кресле, выпрошенном в «Галерее Витториа», в смокинге модного покроя, ибо он обыкновенно представлялся крупным дельцом, и выражение лица у него было всегда самое деловое. Прибытие сотоварищей за новыми указаниями наверняка подвигло бы его к долгим глубокомысленным рассуждениям о смысле Закона и его приложимости к текущей ситуации. Изъяснялся же он, как уже говорилось, с большим трудом даже на родном английском чей-то вопрос или замечание сбивали его с толку, заставляя затыкать пробоину понятиями из латинского, греческого или еврейского языков, с которыми он едва был знаком. Слова были для него заклинаниями, и его ум представлял собой склад разрозненного, ни к чему не пригодного средневекового старья.