Читать интересную книгу Все люди смертны - Симона Бовуар

Я повторил:

— Вы свободны.

— Свободна?.. — сказала она.

Десять лет у наших границ продолжались пожары, грабежи, побоища. К концу этого срока король Франции Карл Восьмой пошел на Италию, чтобы заявить притязания на Неаполитанское королевство; Флоренция заключила с ним союз, а он стал посредником между ней и нами. Мы сохраняли Ривель при условии, что выплатим неприятелю значительную дань.

На протяжении многих лет я был вынужден терпеть покровительство французов; но я с отчаянием взирал, как Италия, терзаемая беспорядками гражданской войны и анархии, подчиняется их тирании. Это моя вина, с горечью думал я. Если бы я некогда подчинил Кармону генуэзцам, Генуя, несомненно, господствовала бы над всей Тосканой и набеги иноземцев разбивались бы об этот барьер. Эта моя недальновидность и амбиции мелких городков препятствуют Италии слиться в единый народ, как это произошло во Франции и Англии, как это собирается сделать Испания.

— Еще есть время! — пылко твердил мне Варенци.

Это был прославленный эрудит, автор «Истории итальянских городов», прибывший в Кармону с тем, чтобы умолять меня спасти наши многострадальные края; он заклинал меня работать над объединением итальянских государств в обширный союз, в интересах которого я буду осуществлять правление. Поначалу он возлагал надежды на Флоренцию, но мощное движение Кающихся, доведенных до исступления Савонаролой, полагалось только на силу молитв, а молились они лишь об эгоистическом возвеличении собственного города. Тогда Варенци обратился ко мне. Несмотря на слабость Кармоны, обескровленной пятнадцатью годами войны, эти его планы не казались мне химерическими: в том состоянии анархии и неопределенности, в которое была погружена Италия, достаточно было решительно настроенного человека, чтобы изменить ее судьбу. Когда Карл Восьмой смирился с потерей Неаполя и возвращением через Альпы, я решил действовать. Укрепив свой союз с Флоренцией точным соблюдением обещанных выплат, я начал торг с Венецией, но о моих планах проведал герцог Миланский. Опасаясь могущества лиги, возглавляемой не им, он отправил послов к своему племяннику Максимилиану, римскому королю; он позвал его, с тем чтобы возложить на него в Милане ломбардскую корону, а в Риме — корону империи и восстановить во всей Италии древнюю власть императоров. Он оказал давление на Венецию, угрожая стать на сторону короля Франции, который, как полагали, был готов перейти через Альпы. И в конце концов венецианцы отправили послов к Максимилиану, суля ему денежную помощь.

Максимилиан вошел в Италию, и все мелкие независимые тосканские государства провозгласили себя его союзниками в надежде, что он положит конец гегемонии Флоренции и Кармоны. Он осадил Ливорно, атаковав город с суши и с моря. По получении такой новости все в Кармоне страшно встревожились. Ненависть завистливых соседей, враждебный настрой герцога Миланского не оставляли нам ни малейшей возможности сохранить независимость в случае, если Максимилиан сделается правителем Италии. Ну так вот, после взятия Ливорно в его власти оказалась вся Тоскана. Флорентийцы послали в порт немалый гарнизон и многочисленную артиллерию, они не так давно возвели там новые оборонительные сооружения. Но Максимилиан пользовался поддержкой венецианского флота и миланского войска. Когда мы узнали, что четыреста конников и столько же немецких пехотинцев двинулись к Маремне, помимо Чикины, где они завладели большим селом Бальдхейм, — их победа казалась вполне обеспеченной. Единственное, на что мы надеялись, — это что солдаты и шесть тысяч мюи зерна, обещанных Карлом Восьмым флорентийской синьории, будут отправлены без задержки. Но мы с давних пор знали, что не стоит доверять словам французов.

— Наша участь решается ныне, причем решается без нас! — сказал я.

Прижавшись лбом к стеклу, я следил, не появится ли на повороте дороги гонец.

— Не думайте об этом, — сказала Беатриче. — Это ни к чему не приведет.

— Знаю, — откликнулся я. — Но невозможно запретить себе думать.

— О! Хвала Царю Небесному, возможно.

Я смотрел на ее склоненный затылок, жирный затылок. Она сидела перед столиком с разложенными на нем кистями, порошками и листами пергамента. Ей удалось сохранить прекрасные темные волосы, но черты ее лица расплылись, талия сделалась грузной; огонь в глазах угас. Я дал ей все, что мужчина может дать женщине, а она проводила целые дни, иллюстрируя рукописи.

— Отложите кисти, — внезапно сказал я.

Она подняла голову и удивленно поглядела на меня.

— Поедем со мной навстречу гонцам, — предложил я. — Вам неплохо подышать воздухом.

— Я слишком давно не ездила верхом, — заметила она.

— Вот именно. Вы никогда не выходите.

— Мне здесь хорошо.

Я прошелся по комнате.

— Отчего вы избрали такую жизнь? — спросил я.

— Я избрала? — медленно выговорила она.

— Я ведь предоставил вам свободу, — живо заметил я.

— Я ни в чем вас не упрекаю.

Она вновь склонилась над своими миниатюрами.

— Беатриче, после смерти Антонио вы так никого и не полюбили? — спросил я.

— Нет.

— Из-за Антонио?

— Не знаю, — помолчав, ответила она.

— Почему?

— Видимо, я не способна любить.

— Это моя вина? Что вас мучает? Вы слишком много размышляете. Чересчур много.

Взглянув на меня, она вдруг улыбнулась.

— Я не несчастна, — весело сказала она.

Я вновь прижался лбом к стеклу, пытаясь не думать ни о чем: судьба Беатриче решится без ее участия, моя судьба — без моего. Но я тогда еще не умел останавливать свои мысли. Максимилиан, вероятно, уже в Ливорно… Я рванулся прочь из комнаты и, вскочив на коня, галопом помчался к перекрестку. Там уже собралась толпа людей, которые добрались сюда пешком, на лошади или на телеге, они жадно смотрели на дорогу, ведущую к морю. Миновав перекресток, я двинулся дальше. Когда я повстречал вестника, тот сообщил мне, что Кастаньето сдан, а Билона готовится открыть ворота.

Этим вечером никто не садился ужинать, мы с Беатриче и Варенци затворились в моем рабочем кабинете, вновь подстерегая стук конских копыт. Мне казалось, что на земле не осталось иных занятий, кроме как стоять неподвижно, прижавшись лбом к стеклу, не отрывая взгляда от дороги, где не было никого.

— Сегодня вечером Ливорно будет взят, — сказал я.

— Какой ветер! — мрачно заметил Варенци.

Верхушки деревьев дико раскачивались, ветер вздымал на дороге клубы пыли, а небо обрело свинцовый оттенок.

— Море штормит, — вновь заговорил Варенци.

— Да, нам не приходится рассчитывать на чью-либо помощь, — уронил я.

Дорога была пуста. Там, на равнине, дороги были наводнены ландскнехтами в шлемах с трепещущими на ветру перьями, они надвигались на Ливорно, устраивая резню в каждом селении; немецкие пушки обстреливали порт. В разбушевавшемся море было пусто, как на дороге.

— Он отдаст Кармону герцогу Миланскому, — заметил я.

— Такой город не может умереть! — с жаром воскликнула Беатриче.

— Он уже мертв, — откликнулся я.

Я был правителем этого города, а руки мои бессильно повисли вдоль тела. Внизу чужеземные пушки стреляли по чужому городу; каждое ядро попадало в сердце Кармоны, а она была не в силах защититься.

Спустилась ночь. Дорогу уже не было видно, а расслышать что-либо сквозь вой ветра невозможно; я перевел взгляд с окна на дверь, где должен был появиться гонец; я ждал, когда раздастся звук его шагов. Но ночные часы текли, а дверь не отворялась. Беатриче и во сне выглядела достойно: она спала, прямо держа голову и скрестив руки на груди. Варенци погрузился в размышления. Это была долгая ночь. Время застыло на дне синих песочных часов, которые никто не перевернул.

Я вспоминал все эти годы, два столетия, в течение которых я отстаивал Кармону. Я считал, что ее судьба в моих руках; я защищал ее от Флоренции, от Генуи, меня тревожили планы Синьории, я следил за Сиеной и Пизой, отправлял шпионов в Милан; при этом меня нисколько не занимали ни войны между Францией и Англией, ни перемены при бургундском дворе, ни распри германских выборщиков; я не подозревал, что дальние битвы и споры, а также международные договоры подведут меня к этой ночи бессилия и неведения, не подозревал, что судьба Кармоны решалась там, в широком мире. Она решалась в этот час в разбушевавшемся море, в немецком стане, во флорентийском гарнизоне, а также по ту сторону Альп — в легковесном вероломном сердце короля Франции. И ничто из того, что происходило в самой Кармоне, более ее не касалось. В первых лучах зари все опасения и надежды во мне умерли; никакое чудо было уже не в состоянии даровать нам победу; Кармона мне больше не принадлежала, а в постыдном тщетном ожидании я утратил власть над самим собой.