Слушаю, прислушиваюсь. Их трескотня мне не мешает.
— Коза-Херрманн за уши притянет...
— А ты побыстрей все сделай и свали...
— Не, лучше тупо телефон «забыть» ...
Ухмыляюсь — плевать, что меня назвали козой. На самом деле, позванивает мне беззвучно-тихим звоном стеклянная кабинетная дверь, я ведь не коза. По-моему, так считает и появляющаяся в двери Ханна.
За пару месяцев Ханна кругом прижилась и со мной тоже пытается установить хорошие отношения. Я ведь старше и главнее, ко мне не мешало бы подобрать подход. Или может, из-за того, что я тоже русская. Только Ханна, в отличие от меня, родилась в Берлине, и родители ради такого случая дали ей имя «Йоханна». На русском она не говорит совсем — только понимает сносно.
Ханна подходит ко мне и предлагает присоединиться к ним. Я отклоняю предложение, ссылаясь на типа-антибиотики, но — сама себя не узнаю, ей — мол: спасибо за приглашение, в следующий раз — с удовольствием... А может быть, она как-нибудь составит компанию нам с Рози?.. Они с бойфрендом как раз отремонтировали его кафе «Констанца», там очень вкусно и мороженое отменное...
Кажется, подействовало. До моей стеклянной стенки доносится восторженно-задыхающееся:
— Да, сама позвала! С Рози в кафе!
— Ни фига себе, Ханни.
— Это только ты так умеешь...
— Так очаровать стервозу...
— Я не считаю, что она стервоза.
То-то же.
«Я не стервоза. Я мать-одиночка» — объявляю стеклянным граням.
Объявляю и под торжественную музыку слов перед моим внутренним взором прорисовываются они: две полосочки на тесте. Строго говоря, их не было... вернее, были, но только наполовину. На три четверти. Вторая очень бледная и слабая. Наверно, рано или отсвечивало просто — фигня, каждый знает, что это «позитив» же все равно.
Мне кажется, я вижу его, двойное слово, что выплывает, растекается по стеклу: мать-одиночка. Невзирая на все, что я слышала и видела и что сама испытала в жизни, слово это кажется мне надежным, теплым и величественным.
Смотрю сквозь поблескивающие грани и ухмыляюсь непонятно чему. Ищу тепло внутри себя. Жду тепла. А когда появится, буду знать наверняка, что Рик сделал мне ребенка.
Он не хотел ничего такого. Со мной уж точно не собирался, и думать забыл. У него своя жизнь, значит... значит... Значит, это будет нечестно — навязывать ему ребенка, налагать обязательства. Да я не маленькая уже и бабло у меня есть, думаю внезапно. И мне мама поможет. Справлюсь.
Правда ребенку отец нужен... Что, так и не скажешь ему ничего? Не скажешь отцу, что он отец?
Поживем — увидим.
Поначалу я тешу себя непроверенными домыслами, перебираю признаки-симптомы, будто блестящие камешки. Отмечаю, как уставала в последнее время, как меня тошнило и в скорой, и в Шарите.
Мои домыслы перерастают в уверенность — нет же месячных. Нету. Радость-то какая... Поначалу даже не осознаю, какая громадная она, моя радость... Ведь это ж, думаю с невыразимой нежностью, еще оттуда, из «карточного домика»...
И вот с тех пор уже два месяца прошло. Ведь так оно и происходит — сначала, довольно скоро, токсикоз, потом еще токсикоз и еще, но потом тепло. Такое, что не передать словами, а можно только почувствовать.
Говорят — да-да, я читала — тепло сильнее ощущается со вторым ребенком. Может, потому что мать уже опытная, сразу понимает, что с ней творится. Так ведь это ж тоже про меня — беременность-то не первая.
На этот раз, соображаю, токсикоза почти не было, потому что я пила антибиотики. И ведь как чувствовала — пить не хотела.
Наказываю себе не париться по поводу возможных последствий для ребенка — лекарства, стресс, переработки, тяжести, даже алкоголь — все считается только с того момента, как узнаешь.
Трудно попасть сейчас к гинекологу, но я все сделаю и все смогу. В крайнем случае пойду к Илье. У них там одни только «тяжелые» — ну и что. Мне не в первой проникать в Шарите, применяя вероломство.
Но нет, везет: «мой» гинеколог сможет принять меня уже на этой неделе.
Мам Лиль, внучонка не перехотела?..
Смотря от какого зятя, скажет мама.
Ни от какого. Совсем без зятя.
А так теперь тоже можно?..
Так тебе кого надо было — зятя или внука?.. внучку?..
Еще пару дней, и я почти уже чувствую его, то самое тепло. Чувствую то, чего так ждала.
Когда на следующий день приходят месячные, то даже не отрезвляют меня — я как в тумане и словно не осознаю того, что означает их приход.
Ничего не соображая, добросовестно иду к гинекологу, у которого не была лет сто. Бросила к нему ходить после выкидыша — а там корона. Меня не звал никто, не напоминал.
Моего врача сегодня нет. Сонно-монотонно высиживаю в комнате ожидания. Затем безэмоционально выслушиваю от дежурного врача-индуса, который сегодня замещает, дежурный совет-предложение поставить мне спираль, раз «мы с мужем так и не решились пока на нового». Позволяю дежурно лапать себя в кресле, не чувствуя дежурной боли от его лапаний. Могла бы опасаться, что, заметив мой ступор, он примет меня за помешанную, но он не замечает ровным счетом ничего.
Я рада, что домой возвращаюсь под вечер и мне не надо обратно на работу. Мне хочется поговорить с кем-нибудь, пожаловаться, поплакать, постонать.
Не хочу опять тревожить маму — стону самой себе. Сначала тихонько так, жалобно. Это даже не стон, а жалкое скуление.
Затем скуление переходит в вой, потом — в рычание, а уж после — в злой, обиженный плач.
Мне так обидно, будто кто-то отнял у меня этого ребенка, решил, что я его не заслужила. Обиженная боль распирает меня и мне становится тесно в моих шмотках. Повинуясь внезапному порыву, скидываю все и принимаюсь с мучительной внимательностью рассматривать себя в зеркале, голую. Горестно щупаю живот, в котором, как оказалось, так никто и не поселился. А и правда — живот кажется мне худым, чересчур плоским и слишком неуютным. Я бы тоже не стала заводиться там.
Щупаю живот и повторяю:
«Урод... проклятый... даже этого не смог... ничего не смог по-человечески...»
В отчаянии тискаю свое тело. Едва-едва удерживаюсь, чтобы не разорвать на шее цепочку, не выбросить золотое колье с бриллиантом — давнишний, единственный его подарок, который теперь кажется мне столь незначительным.
Замечаю, что уже совсем темно и, напялив спальную футболку, заваливаюсь спать. Но спать не получается, а получается плакать дальше, скрючиваясь и извиваясь в постели, словно от колик, пока подушка окончательно не прокисает от слез.
Потом, нарыдавшись вдоволь и поменяв наволочку, спокойно объявляю отражению в зеркале, предварительно додумав ему серые глаза, взъерошенные волосы и волчий взгляд а ля «че надо?»:
— Ниче не надо. Я не беременна от тебя. У нас с тобой не будет ребенка. И ничего мне от тебя не надо. Не надо!!!
Лицо в зеркале — мое, не его (его нет тут со мной) — искажается, и я реву опять.
Новая истерика шквалом выливает на меня ведро сопливых слез, и я сползаю на пол. Даже не иду никуда ни за какими там салфетками или стаканом воды. Просто медленно, гулко и ритмично бьюсь затылком в стену, вою и рыдаю. Не помню, как засыпаю, но когда просыпаюсь, у меня от валяния на полу болит задница и ломит в пояснице, от соплей распух нос, от рыданий першит в горле, а веки тоже опухли, и глаза от слез сделались красные и мутные.
Можно ли потерять то, чего никогда не имела? По-видимому, можно. Даже хочется поскорбеть над потерей, поносить траур. Это полезно для психики и помогает отпустить. Забыть.
Что бы ни случилось — наступает «завтра».
Завтра суббота и я еду к маме. Больше мне ехать некуда: у Каро семья, у Рози — постоянный мужчина и дела, а к отцу приезжать без приглашения всегда было немного неудобно.
У мамы наверстываю упущенное: Лилле на сей раз прихватываю не белый, а «розе», к нему — персиковый тоник под многообещающим названием «уайт пич», беру чернику, нектарины, мяту — вот и вся моя доморощенная терапия.