- Кто это Баглаенко? — с недоумением спросил кто-то из родителей.
- О ком вы говорите? — резко спросила классная. — Кто этот Баглаенко?
- Ах, вы не знаете? Это, между прочим, танкист, полковник, Герой Советского Союза! Он Берлин брал! Прошел славный путь! Он с маршалом Жуковым дружит! Так вот этот Баглаенко сколько раз приходил к нам в гости. И мне лично говорил: «У вас замечательный сын, Любовь Петровна!» Петровна, между прочим, мое отчество, запомнили? Так вот я завтра же пойду к Баглаенко и все ему расскажу! Пусть он разберется с вашей школой и с вами лично! Пусть выяснит, кому куда надо переводиться. Я ему скажу, как изничтожают сына погибшего на фронте солдата!
- Но позвольте... — Вид у классной был обескураженный — рассказ про Героя Советского Союза Баглаенко явно произвел впечатление, даже напугал классную руководительницу. — Я совсем не настаиваю... Я просто предложила вам подумать. Поверьте, нам совсем не безразлична судьба вашего сына, мы за нее в ответе... И отметки у него, в общем, не такие уж плохие. Он замечательно усваивает историю, да, да! — Классная вдруг нежно и обворожительно улыбнулась Любе. — Историк Вениамин Павлович неоднократно хвалил его и на педсовете говорил о нем хорошие слова.
Так что вы напрасно, Любовь Петровна, так сразу жаловаться... И это прекрасно, что он дружит с таким замечательным человеком, Героем Советского Союза. Я не знала об этом, но теперь спокойна…
Люба слушала, смотрела на нее и едва сдерживалась, чтобы не расхохотаться ей в лицо. «Ну, курва... — злорадно думала она. — Завертелась, как угорь на сковородке. Тварь паскудная. Ты только такой разговор и понимаешь...» Люба не расхохоталась, а сказала озабоченно:
- Вы меня извините, пожалуйста. Я на работу опаздываю. Мне сегодня в ночную смену, уже время… а мне час на дорогу…
- Да, да, конечно! — еще обворожительнее улыбнулась классная. — Я вас не задерживаю. Всего хорошего…
Выйдя из школы, Люба громко и зло расхохоталась, а потом вдруг заплакала и всю дорогу до дома всхлипывала, платком утирая глаза, и шепотом ругала всех — Робку, классную руководительницу, школу и вообще всю эту чертову жизнь. Дело было в том, что Люба безбожно врала — никакого Героя Советского Союза Баглаенко не существовало, Люба придумала его в ту секунду, когда поняла, что Робку собираются попросту выпереть из школы…
И вот теперь, пока она чистила картошку, все это вспоминалось, и не только это. Вот учитель истории Вениамин Павлович ей понравился. Когда он пришел, Люба встретила его в Штыки, но потом разговорились, и Люба даже приготовила ему чаю, достала банку с вареньем.
- Его учителя несколько раз видели, когда он играл на деньги в расшибалку или в пристенок, черт его знает, как там это называется, — говорил Вениамин Павлович. — В общем, ничего страшного, кто в детстве не играл на деньги? — Историк усмехнулся. — Только не надо учителям попадаться. Ведь учителя, Любовь Петровна, бывают разные…
- Верно говорите, — вздохнула Люба. — Эта расшибалка — как скарлатина, все переболеть должны…
- Возраст у него опасный, вот что я вам скажу…
Да еще отца нет. В этом возрасте отец ох как нужен…
- Где же его взять, если нету, — развела руками Люба.
- Я понимаю…
- Отчим есть, так он его не уважает... И я тут ничем не помогу. Заставить уважать никого нельзя.
- Вы умная женщина, Любовь Петровна, — улыбнулся Вениамин Павлович.
Люба тоже признательно улыбнулась ему, а сама смотрела на его бугристый шрам на лбу, какой шевелился, вздувался и опадал. Она не выдержала и спросила:
- Вы меня извините, Вениамин Павлович, это вас на фронте так?
- На фронте... — усмехнулся историк. — Чудом живой остался... Ребята его боятся. — Вениамин Павлович с улыбкой потрогал шрам.
- Боятся? — удивилась Люба.
- Ага... Я как начну из себя выходить, так он у меня багровый становится и надувается — очень впечатляет, — и учитель рассмеялся, потом посерьезнел, проговорил: — Короче говоря, парнишка у вас талантливый, но горячий... импульсивный, не всегда отдает себе отчет в своих поступках... Так что вы уж… посматривайте за ним…
И вот сейчас Люба с тоской подумала, как она может за ним присматривать, когда он уже за девками бегает? Когда работа все силы и время отнимает, когда дома дел выше крыши, бабка больная, Федор Иванович вечно скулит и жалуется, Борька в тюрьме сидит. Ведь всем амнистия была, всех выпустили, а Борька не пришел. Видно, и там, в лагере, чего-нибудь натворил…
Или, не дай бог, завертело его по лихой дороге, ох, не дай бог!
А за спиной Степан Егорович и Сергей Андреевич что-то бубнили про сбитый американский самолет и про то, что это чревато серьезными последствиями, но мы, дескать, не уступим, и если надо будет, то снова пойдем, как один, потому что такой уж мы народ — если Родина в опасности, то все, как один... добровольно... не щадя жизни своей... Потом Сергей Андреевич ушел, и Степан Егорович молча скрипел табуретом, вздыхал, чиркал спичкой, прикуривая папиросу. Люба чувствовала на спине его тяжелый, внимательный взгляд. Было в этом взгляде нечто важное... то, что возникло между ними, когда они гуляли по кладбищу, а потом ехали домой.
Люба оглянулась, быстро оглядела его, всего целиком. Степан Егорович сидел, выпрямившись, на табурете, в офицерской гимнастерке, плечистый и поджарый.
И лицо у него было совсем не старое, с крепкими сильными чертами, и руки красивые... только вместо одной ноги — деревянная култышка. Степан Егорович перехватил ее взгляд, смутился.
- Робки что-то опять нету, — сказала Люба.
- Придет... — Степан Егорович кашлянул в кулак, повторил: — Придет... Его дело молодое — после гулять будет некогда…
В коридоре заголосил звонок. Люба встрепенулась, бросилась открывать. Нина Аркадьевна тоже вышла в коридор. На пороге стоял участковый Гераскин.
- Если вы идете к ним, то звонить надо четыре раза, а не два! — нервно проговорила Нина Аркадьевна.
- А я арифметику плохо знаю, — улыбнулся Гераскин, — со счета сбился!
Нина Аркадьевна оскорбленно фыркнула и пошла к себе. Полы ярко-синего китайского халата развевались, как крылья летучей мыши. Гераскин крякнул, войдя на кухню, за руку поздоровался со Степаном Егоровичем:
- Здорово, фронтовая душа. Как живется-можется?
- Да живы, что нам сделается? — развел руками Степан Егорович.
- С чем пожаловал, Гераскин? — весело спросила Люба, а у самой сердце екнуло — вдруг что-нибудь про Борьку скажет?
- Что старший пишет? — спросил Гераскин, строго глядя на нее.
- Да не пишет давно! Амнистия когда еще была, больше года прошло, а он молчит. И не объявляется, — несчастным голосом ответила Люба. — И справки не знаю, где навести. Помог бы, Гераскин.
- А чего тут справки наводить? Я тебе и так могу сказать, значит, не сочли возможным.
- Что не сочли? — не поняла Люба.
- Амнистировать. Небось он и там гонор свой показывал, вот и остался досиживать…
- Что уж теперь об этом толковать, — вздохнул Степан Егорович, — немного осталось. Люба, сколько осталось, год-два?
- Сколько суд определил, столько и осталось, — сказал Гераскин. — Считай — не считай, меньше не сделается. Дай ей и не об этом думать надо.
- Об чем же еще? — насторожилась Люба.
- У тебя младший растет, Люба... — Гераскин помолчал, добавил многозначительно: — И я уже кое-что слышал... какие он дружбы с Гаврошем водит... и еще кой-чего слышал…
И тут Люба сорвалась. Нервы не выдержали.
- Что ты слышал? Что?! Дармоед несчастный, губошлеп! Ты поменьше слушай да побольше работай! А то вон ряшку наел, в зеркале не помещается! И туда же! Он слышал! Что вы парня загодя к тюремным воротам толкаете? А ну, вали отсюда к чертовой матери, чтоб духу твоего здесь не было. Или я за себя не ручаюсь! Гераскин вскочил со стула, принялся решительно напяливать фуражку:
- Н-ну-у, хорошо... расчудесно... Ты меня еще попомнишь, ты у меня запляшешь…