Узнав об этом приказании брата, Коломба слегка улыбнулась и сжала руку англичанки; та залилась слезами и решила, что лучше не переводить отцу этой части рассказа.
— Да, вы останетесь со мной, дорогая моя, — воскликнула Коломба, обнимая мисс Невиль, — и вы поможете нам.
Потом она достала из шкафа кучу старого белья и принялась резать его на бинты и корпию. Трудно было решить, видя ее блестевшие глаза, румянец, ее то задумчивое, то спокойное выражение, что сильнее ее волновало: рана Орсо или смерть врагов. Она то наливала полковнику кофе и хвалилась своим искусством варить его, то раздавала полотно мисс Невиль и Килине и учила их сшивать бинты и свертывать их; она в двадцатый раз спрашивала, не очень ли страдает Орсо от своей раны. Беспрестанно прерывая свою работу, она говорила полковнику:
— Двое, такие ловкие, такие страшные!.. Он один, раненый, с одной только рукой… он убил их обоих. Какое мужество, полковник! Разве это не герой! Ах, мисс Невиль! Какое счастье жить в такой спокойной стране, как ваша!.. Я уверена, что вы еще не знаете брата!.. Я говорила: ястреб расправит свои крылья!.. Вы обманывались его кротким видом… Это потому, что когда он с вами, мисс Невиль… Ах, если бы он видел, как вы стараетесь для него!.. Бедный Орсо!
Мисс Лидия совсем не старалась и не могла сказать ни слова. Ее отец спрашивал, почему до сих пор не подали жалобу судье. Он говорил о следствии, о коронере[77] и о многих других тому подобных и совершенно неизвестных на Корсике вещах. Наконец он пожелал узнать, далеко ли от Пьетранеры усадьба этого доброго г-на Брандолаччо, который оказал помощь раненому, и нельзя ли ему самому отправиться туда, чтобы повидаться со своим другом.
Коломба ответила со своим обычным спокойствием, что Орсо в маки, что ухаживает за ним один бандит, что для него было бы большим риском показаться, прежде чем выяснятся намерения префекта и судей; наконец, что она распорядилась, чтобы искусный хирург тайно отправился к нему.
— Главное, помните, полковник, что вы слышали четыре выстрела и что вы мне сказали, что Орсо стрелял вторым.
Полковник ничего не понимал, а его дочь только вздыхала и утирала слезы.
Было уже не рано, когда в деревню вошла печальная процессия. Адвокату Барричини привезли трупы его детей; они лежали каждый поперек мула, которого вел крестьянин. Толпа клиентов и праздных зрителей шла за печальным шествием. С ними были жандармы, являющиеся всегда слишком поздно, и помощник мэра, который поднимал руки к небу, то и дело повторяя: «Что скажет господин префект!» Несколько женщин, в том числе и кормилица Орландуччо, рвали на себе волосы и дико голосили. Но их шумное горе не производило такого впечатления, как немое отчаяние человека, привлекавшего к себе все взоры.
Это был несчастный отец; переходя от одного трупа к другому, он подымал их головы, испачканные землею, целовал их в синие губы, поддерживал их окоченевшие члены, как будто бы хотел уберечь их от толчков дороги. Иногда видно было, что он открывал рот, но из его уст не вылетело ни одного крика, ни одного слова; уставив глаза на трупы, он натыкался на камни, на деревья, на все встречавшиеся ему препятствия.
В виду дома Орсо вопли женщин и проклятия мужчин усилились. Когда несколько пастухов-реббиалистов осмелились издать торжествующий крик, их противники не могли сдержать негодование. «Мщение! Мщение!» — вопило несколько голосов. Полетели камни, и две ружейные пули, пущенные в окна залы, где была Коломба со своими гостями, пробили ставни, и щепки посыпались на стол, за которым сидели обе девушки. Мисс Лидия подняла страшный крик, полковник схватился за ружье, а Коломба, прежде чем он мог удержать ее, бросилась к двери и стремительно отворила ее. Стоя на высоком пороге и вытянув руки, как бы проклиная своих врагов, она воскликнула:
— Подлецы! Вы стреляете в женщин, в чужеземцев! Корсиканцы ли вы? Мужчины ли вы? Презренные! Вы умеете только убивать из-за угла! Нападайте! Я презираю вас! Я одна, мой брат далеко… Убейте меня, убейте моих гостей; это достойно вас… Вы не смеете, трусы, вы знаете, что мы мстим за себя. Ступайте, плачьте, как бабы, и будьте благодарны, что мы не требуем от вас еще крови.
В голосе и позе Коломбы было что-то величественное и страшное; при виде ее испуганная толпа отступила, как при появлении одной из злых фей, о которых на Корсике в зимние вечера рассказывают страшные истории. Помощник мэра, жандармы и несколько женщин воспользовались этим движением толпы и бросились между двумя станами, потому что пастухи-реббианисты уже схватились за оружие, и можно было опасаться, что на площади начнется схватка. Но обе партии были лишены своих вождей, а корсиканцы, дисциплинированные в своей ярости, редко отдаются ей в отсутствие главных зачинщиков междоусобных войн.
К тому же Коломба, которую успех сделал благоразумнее, удержала свой маленький гарнизон.
— Дайте поплакать этим бедным людям, — говорила она, — дайте старику унести своих сыновей. Зачем убивать эту старую лисицу, когда у нее уже нет зубов, чтобы кусаться? Джудиче Барричини! Вспомни второе августа! Вспомни окровавленную книжку, в которой ты писал своей вероломной рукой! Мой отец вписал туда свой долг; твои сыновья уплатили его. Я даю тебе расписку, старый Барричини!
Коломба со скрещенными руками, с презрительной улыбкой на устах смотрела, как уносили трупы в дом ее врагов, как потом толпа медленно рассеивалась. Она заперла дверь и, вернувшись в столовую, сказала полковнику:
— Я прошу у вас извинения за своих земляков, полковник. Я никогда не поверила бы, что корсиканцы могут стрелять в дом, где есть чужеземцы, и я стыжусь за свою родину.
Вечером, когда мисс Лидия уходила в свою комнату, полковник пошел за нею и спросил ее, не лучше ли им будет завтра уехать из этой деревни, где каждую минуту подвергаешься опасности получить пулю в лоб, и как можно скорее уехать из страны, где только и есть, что убийства да измены.
Мисс Невиль несколько времени не отвечала; было ясно, что предложение отца привело ее в немалое смущение. Наконец, она сказала:
— Как мы можем оставить эту несчастную девушку в такое время, когда ей так нужно утешение? Не находите ли вы, папа, что это было бы жестоко с нашей стороны?
— Я о тебе забочусь, дитя мое, — сказал полковник, — и если бы я знал, что ты в безопасности в гостинице Аяччо, уверяю тебя, мне было бы досадно уехать с этого проклятого острова, не пожав руки славному делла Реббиа.
— Ну, так останемся, папа. Давайте уедем, только когда убедимся, что им ничем уже не поможешь.
— Доброе сердце! — сказал полковник, целуя дочь в голову. — Мне нравится, что ты жертвуешь собой, чтобы облегчить чужое горе. Останемся; никогда никто еще не раскаивался в хорошем поступке.