он.
— Чья?
— Шестого Волчьего Советника.
И показал на табличку у ворот.
Из-за снега мне было плохо её видно. Строчки надписей были все облеплены снегом, и прочесть их я так и не смогла, зато заснеженный рельеф стал даже более чётким.
Волчья голова с пышной, вырисованной острыми клиньями гривой. В пасти — круг часов, они и правда работали, но опаздывали на два или три часа. А вокруг бегут цепочкой мелкие зверьки с острыми когтями и глазами из глянцевых чёрных камней.
Мне не нужно было всматриваться, чтобы понять: это ласки.
— Мне сказали подумать, — лопочу я, и это почему-то звучит очень жалко.
Мама только качает головой, но я знаю: она считает, что здесь не о чем думать.
Вечером мне рассказывают о волках, и о лисах, и о ласках, — и о предназначении. Говорит всё больше мама, с горящими глазами и пылом, а папа, как все медведи, вял и по-зимнему клюёт носом в стол.
Когда-то давно, до Принцессы Полуночи, твоя судьба определялась рождением. Если ты рождён волком, ты будешь править Кланами; если лисой — искать следы и служить волкам; если белкой — обживать снежные леса; если соколом… Родители учили детей семейному делу, и не было из этого круга ни выхода, ни даже его тени.
Потом Принцесса подарила нам Охоту, и вот она я — ласка, дочь медведя и горлицы.
Есть звери, которые давно забыли о своей сути, но ласки помнят. Это большая судьба; я стану сильной, я смогу многое, я научусь. Я буду тенью Советника и его доверенным лицом; щитом, заслоняющим от опасности, и разящим клинком; его клыками и его когтями; я проведу свою жизнь за волчьим престолом, а однажды приму за него смерть.
Полуночь сплела для меня хорошую дорогу, яркую. О чём же здесь думать?
Я нервно облизываю губы.
— Я бы многое отдала за такую судьбу, — говорит мне мама. — У тебя есть шанс вырваться из нашей дыры, увидеть мир, не бегать, как проклятая, работа-дети-быт-работа, не пытаться экономить на капусте. Кесса, тебе пора бы взрослеть. Или ты хочешь, как все, быть какой-нибудь мышью и стать продавщицей в пивном ларьке? Посмотри на меня. Что тебе не так?
Я не хочу на неё смотреть. Я прячу взгляд и обнимаю себя руками.
Правда в том, что я не отказалась бы от того, чтобы быть мышью-продавщицей, или даже и вовсе — мокрой речной рыбой. Я ведь видела, как работают лисы. Приезжают в ночи, чтобы смотреть на чужую смерть, чтобы опрашивать перепуганных горожан, чтобы шутить над трупом чернушные шуточки. А ласка, получается, — это даже хуже, чем лиса.
А ещё правда в том, что я ужасно не хочу умирать. Я не верю, что это бывает не больно, а боль терпеть — не умею; я не хочу становиться холодным склизким телом; я не хочу быть горьким воспоминанием, молчаливой табличкой на могиле, одуванчиковым венком в течении реки.
Бывает ли она — большая судьба без большого риска?
— Мне нужно подумать, — выдавливаю из себя я. — Мне сказали подумать. Я подумаю, хорошо?
Мама притягивает меня к себе, обнимает, упираясь лицом мне в бок, а я украдкой нюхаю её волосы. Она пахнет специями и теплом, и теперь этот запах для меня много острее и глубже, чем раньше, когда я ещё была человеком.
— Полуночь знает, что для нас правильно, — говорит мама, пытаясь поймать мой взгляд. — Это великий дар: точно знать, что ты можешь. Не профукай его, хорошо?
Мне уже ясно: она не поймёт. Но я всё равно зажмуриваюсь и выдыхаю:
— Мне очень страшно.
— Страшно? Почему?
Она хмурится, а я шепчу:
— Я не хочу… как Ара.
Мама вздрагивает. Ей, наверное, было много больнее, чем мне, — но мы никогда не говорим об этом.
— Ты совсем не Ара.
В этом она, конечно, права.
Ара бы, конечно, не сомневалась. Ей бы не было страшно; она бы не дрожала, как какой-то там заяц. Она приняла бы свою судьбу, какой бы она ни была, она бы научилась, она бы смогла.
Как бы я ни старалась, мне никогда не быть, как Ара.
Когда мастер Дюме вышел, раздался щелчок, — это водитель запер двери. Я попыталась открыть сама, кнопкой, но она даже не шевельнулась.
Когда они успели договориться? И с каких пор среди водителей таксопарков принято запирать пассажиров в дорогих машинах?
— Я бы хотела пройтись, — сказала я своему нечаянному тюремщику.
Он мазнул по мне нечитаемым взглядом.
— Холодно. И снега в салон нанесёте.
— Очень ноги затекли, — пожаловалась я и неловко улыбнулась.
— Как скажете.
Он пожал плечами и отпер двери.
Или всё-таки не тюремщик?
Он, к слову, был прав: действительно холодно. Дорога заканчивалась ровно здесь, у ворот, и была расчищена довольно условно, ровно так, чтобы проехала одна машина. Выйдя из салона я сразу утонула в снегу почти по колено.
Сделала пару шагов, картинно потянулась.
Мы так и стояли у высоких сплошных ворот, а неприступный забор с колючей проволокой