- Я вросла в этот край, как мох,
ты бы так никогда не смог.
Я уже говорю, как местная!
Нинка мне давно стала тесная.
Я здесь много лет, не десяток дней,
мне давно равно, что случится с ней.
Переправлю их на ту сторону -
и пойду гулять на все четыре стороны.
Твоя правая - моя левая
многодонная полоса,
буду в ней молодой королевою:
белой пеной стрелять в небеса.
И позвал бы меня -
поздно возвращаться.
Подай- ка огня
и пора прощаться.
…шепчет? кричит?
А он все молчит.
18.
Далеко среди тумана,
как глаза, горят огни.
На свободе, без охраны,
Нина с Толею одни.
Говорит тихонько Нина,
так, как в песенках поют:
Знаю, где твоя машина.
Уходи, пока дают.
Уезжай скорее, Толя.
Нас тут держат на убой.
Я привыкла ждать без боли -
не бери меня с собой.
При обочине дороги
припаркован грузовик,
заведется, как ведется,
только имя назови.
Тайный груз-пирожок
под сиденьем, запечатан.
Что же ты, мой дружок,
озираешься, печален?
Люди плачут-провожают
и смеются, уходя,
терпят муки, как рожают,
забывают, погодя.
Подарят пятак,
искупают в луже.
Здесь, у нас, не так,
но не знаю, лучше ль.
Здесь свет, как сноп,
над пустыми водами.
Не целую в лоб:
тикай огородами!
Пока есть, куда бежать,
буду взглядом провожать.
19.
Толян говорит
глухо, неуверенно:
- Давай-ка со мной,
коли все потеряно!
Черед настал
предаваться в руце.
На небе места
силою берутся.
Врата без замка:
залепили скотчем.
Попрем на закат,
может быть, проскочим.
Вот только Колян,
что сейчас в грусти,
идти на таран
нас с тобой не пустит.
И что? Ничего.
Мы прорвемся без него.
Жаль, подругу твою
не могу дозваться.
Ну, увидимся в раю,
некуда деваться.
20.
Погоня, погоня!
- Уходят, уходят! - По коням!
Долинами длинными их без разбору погоним,
пока у машины хватает во чреве бензина,
пока не сгорела с предательским свистом резина
и ужас не начал лизать беглецов языками.
Погоня, погоня! - Возьмем их своими руками!
Дорога пустая, а дух, как в вокзальном сортире.
Бежит грузовик, и его догоняют четыре.
Он то оторвется - и сердце во мне оборвется,
А то нагоняют - а воздух меня не роняет.
Я видел и сверху, и снизу, и, кажется, сбоку:
в машине шофер помолился незримому Богу -
и прыгнул его грузовик за глухую канаву.
И вижу я все это сверху и, кажется, справа.
Но черных четыре машины, как умные пули, -
накрыли канаву, и эту канаву сглотнули,
и как не заметили: начали полем стелиться
- Не мешкай! - привычной побежкой охотничьей псицы.
Они нагоняют. Но вот из кабины мелькнуло,
не то занавеска, не то это женская ручка
как будто махнула - и в воздухе что-то сверкнуло,
расческа, по-моему, вечная женская штучка.
И там, где упала, все поле задернуло лесом
густым и безлиственным и почему-то белесым,
то русые кудри, приправленные
пергидролем.
За ними пропал грузовик, занавешенный полем.
Но снова нагнали! Наставили круглые фары,
как будто легли в незапамятной тьме светофоры,
и каждым из них черно-белый огонь пробегает -
такое бывает у этих, когда достигают.
А в кабине болтанка
вроде теплого супа,
а Толян за баранкой
напевает сквозь зубы.
(- Если АМО форда перегонит,
Значит, Раечка будет твоя!)
И снова рука, как платок, над машиной мелькнула,
тряхнуло машину, как будто в ведро обмакнуло,
и зеркальце под колесо полетело с подскоком -
дешевое, мелкое, мутное, с розовым боком,
ценою три цента,
и то два - наценка.
Где зеркало пало - внезапное озеро встало,
вода накатила, и ветром ее залистало,
безмерные воды качнулись с востока на запад -
и дно опустело, как будто их выпили залпом.
Безвидные рыбы забились на дне.
И джипы поехали по глубине.
А в кабине болтанка,
а в кабине трясучка,
а Толян, как из танка:
- Ну давай же ты, сучка,
не сдавайся, голубка,
не сбавляй обороты,
помоги оторваться
от проклятой охоты!
Просит голосом надобы
на конечной черте,
а машина и рада бы,
только силы не те.
Нагоняют, нагоняют, нагоняют, нагоня…
Вы прощайте, дорогие, оглянитесь на меня!
21.
Грузовик по щиколки в грязи.
Волглая, бессмысленная воля.
Баба говорит: затормози.
Время останавливаться, что ли.
И на все четыре колеса
наступила сила тормозная.
Гул затих. И встали небеса
со звездой, которую не знаю.
И сама сошла она, как дура,
на колесный след.
Юбку, словно колокол, надуло,
ну а ветра - нет.
Платье деревенского пошива,
белое в цветы,
даже ночью выглядит паршиво,
а поди же ты -
в свете фар, надвинутых с дороги,
тем, кто нападал,
словно свечки, светят руки-ноги,
дыбится подол.
И тогда, на вечную разлуку
с жизнию жилой
высоко она поднимет руку
и платок - долой.
И - занялось.
От ее волос
встал свет, как сноп, и пошел по кругу.
И - в зелень, в синь,
куда ни кинь,
бенгальским огнем обдало округу.
Горим, горим
Огнем-белым.
Замелькали полосы,
как в занозах, в звездах.
Это же не волосы,
это воздух-воздух!
Половина неба в раскаленном белом,
половина мира начисто пропала.
И полей не стало. И машин не стало.
И в ушах стреляет, словно парабеллум.
Прочищаю окоем:
ходит воздух пушечный,
грузовик стоит на ем
маленький, игрушечный.
Дверь, как челюсть, отвалилась,
Нина села, как впервой,
и машина покатилась
по подушке пуховой.
(Как по маминому следу,
как по снежному двору
я на санках еду-еду
и не верю, что умру.)
- Гони, Толян, на белое!
- А я что делаю?!
22 (XXIV).
В Москве, на Тверской,
есть одна кофейная.
Дама с Колею сидит
вся благоговейная.
Ничего не кушает,
очень много слушает.
- Коля, Коля, Николай,
ты уже поправился?
Кого хочешь, выбирай.
Может, кто понравился?
Ты сопровождающий
высшего разряда,
лучший из товарищей
нашего отряда.
Для тебя я потому
нарушаю правила -
по билету одному
пару переправила.
Гордись, оцени
широту начальства.
В порядке они,
больше не печалься.
И оба симпатичные,
но это мненье личное, -
а за то, что ты без спросу
упразднил ей приговор
тебе будет - кровь из носу -
в личном деле выговор.
Но это мера частная:
для общего отчета.
А так скажу - прекрасная,
прекрасная работа!
…Дождь идет, морося,
ветки не сгибаются,
Коля жрет лососяґ,
Глупо улыбается.
ВСЕ
Декабрь 2006; 26 июля - 1 августа 2008
* ЛИЦА *
Олег Кашин
«До чего, христопродавцы, вы Россию довели»
Упрямая бедность Владимира Крупина
I.
Квартиру в писательском доме в тогдашнем проезде Художественного театра Крупины получили в 1986 году, когда Владимира Николаевича избрали секретарем правления Союза писателей СССР. Дом старый, двадцатых годов постройки, и в квартире, которая досталась Крупину, до войны жил поэт Джек Алтаузен, прославившийся, в частности, строчками: «Я предлагаю Минина расплавить, Пожарского. Зачем им пьедестал? Довольно нам двух лавочников славить, Октябрь их за прилавками застал». Крупин цитирует это стихотворение и говорит, что, вселившись, он сразу же позвал батюшку и освятил квартиру.
Крупин - очень набожный человек. Когда я сказал ему о чем-то - «Черт его знает», - он перекрестился и попросил меня в его доме так не выражаться: «Лучше уж сказать „Хрен его знает“ или еще как-нибудь, чтобы враг нашего спасения не радовался. А то ведь самый маленький бесенок самым маленьким коготком может перевернуть вселенную. Не призывайте бесов».
Сделать набожному человеку комплимент очень просто. Достаточно сказать ему, что о нем давно ничего не слышно, что его книг нет в магазинах, а сам он уже лет двадцать как не выступает по телевизору. «Я как раз этого и добивался, - говорит Крупин. - Мне кажется, что чем человек значительнее, тем он незаметнее, а мне очень хочется быть значительным. Зайдите в книжный магазин - кто там торчит? Маринина, Быков да Донцова. Мне среди них делать нечего. Да и спасение наше совершается не в толпе, не на трибуне, а в одиночестве. Поэтому я принципиально не принимаю литературных премий - еще с 1989 года, когда мне присудили премию имени Льва Толстого, а я не смог ее взять, потому что разделяю мнение святого Иоанна Кронштадтского о Толстом. Раньше было сложно отказываться, но потом привыкли, перестали давать».