Читать интересную книгу Седьмой сценарий. Часть 2. После «путча» - Сергей Кургинян

«ВМ»: Где вы родились, в какой семье? Какое получили образование? Словом, если можно, немного о себе.

С.К.: Родился я в Москве, отец — армянин, мать — русская. Может быть, в этом вся советская судьба. Отец — армянский крестьянин, воевал, стал профессором, заведовал кафедрой. Мать — из дворянской семьи, перешедшей на сторону красных в семнадцатом году и получившей за это полной мерой в 37-м. Мама — филолог, специалист по Т.Манну, она очень сильно формировала мою интеллектуальную, гуманитарную составляющую. Она умерла, отец жив. Это московская интеллигенция, которая всегда заведомо скептически относилась ко всякого рода политическим играм, тем более — национальным, и всегда старалась держаться вне группировок. В конце 60-х, когда коммунистическая идея никого уже не устраивала, сложились две основные группировки — западной и русско-почвеннической ориентации. По целому ряду параметров я всегда оказывался вне того и вне другого.

«ВМ»: Означает ли это центристскую позицию?

С.К.: Нет, хотя я сам бросил такое слово: «инициативный центризм». Все время хотелось преодолеть ограниченность, которая содержалась в каждой из этих позиций. Не сбалансировать, не умиротворить, не согласовать, как это любит делать М. С. Горбачев, а именно преодолеть ограниченность и на этом пути выработать некую третью позицию.

«ВМ»: Мы еще вернемся к этапам вашего становления, но, уж коли речь зашла о столь важных вещах, нельзя ли пояснить, в чем заключается искомая позиция?

С.К.: Она заключается в том, что идея государственности не противопоставляется ориентации на достижения западной культуры и техники, а находится в органичном единстве. Полная открытость миру. Предельная способность адаптировать и применять здесь те знания, которые существуют в мире. Но при этом — жесточайший контроль за всем, что связано с идеей государства Российского, с его геополитической ролью. Мы рассматриваем себя как национально и государственно ориентированных людей, способных вести диалог с позиций интересов России как государства. Но без ксенофобии, шовинизма и лапотности, без попыток звать в мифически счастливое прошлое. Мы всегда понимали, что такое ценности в национальном сознании. Понимали, в частности, что вопрос не в том, как шла революция 17-го года, а в тех культурных и нравственных ценностях, которые в результате возникли и, возникнув, образовали сплав с российскими национальными ценностями. Мы понимали, что все это просто так трогать нельзя. Наши «киты» — это современная либеральная экономика, модернизация, необходимость активно усваивать мировой опыт, движение вперед и, наконец, культурно-историческая самобытность, движение по своей (!) траектории. То, что мы предлагаем, — это не либерализм и не консерватизм, это четкое понимание того, что ускоренное движение возможно, только исходя из опоры на свой собственный опыт, что это — неоконсерватизм. Хотелось бы помочь тому, кто решился бы сыграть для России ту роль, какую сыграл для Америки Рейган. Это особая роль, ибо Россия — не Америка. Политические мои идеалы сформировались очень давно, разговоры на эту тему шли еще в семье.

«ВМ»: Значит, революционных изменений личности не было — была эволюция?

С.К.: Эволюция в смысле воплощения идей, которые сформировались задолго до перестройки. Еще в 83-84-х годах мы внимательно изучали американскую политологию, работы Бжезинского, Пайпса, всех тех, кто определил, что будет здесь происходить. Мы обсуждали возможные контрдействия.

Я окончил обычную московскую школу. Жили мы в центре Москвы, в Потаповском переулке, в коммунальной квартире. Там я встречал самые счастливые дни рождения: жизнь была пусть трудная, но — хорошая. Школа рядом с домом, все друзья жили рядом. Поскольку я имел неосторожность участвовать в математических олимпиадах — завоевывал, помнится, какие-то места по России, — меня стали считать математическим вундеркиндом. Я попал в математическую школу, но элитарный псевдонаучный климат вызвал у меня такое отвращение, что вместо мехмата МГУ я пошел в геологоразведочный институт. В геологии в то время я ничего не понимал, зато занимался спортом — горным туризмом, самбо, и при поступлении в институт мне казалось, что геология — что-то вроде туризма: преодоление горных хребтов, поисковая работа… Спасла меня кафедра математики: Тумаркин, Ефимов, Альпин, Макагонов — они взяли меня под свою опеку, конечно не только научную. Будучи секретарем комсомольской организации, я очень «нетрадиционно» вел работу: мы разбирали книги Авторханова, Бжезинекого (т. е. по тем временам — самиздат), так что опека не была лишней. Институт, как и школу, окончил с отличием, но, когда встал вопрос об аспирантуре, мне припомнили, что я отказался вступать в партию. «Нам нужны коммунисты-геологи, а не геологи-коммунисты!» До сих пор не могу понять эту фразу. Поскольку за меня вступилась Академия наук, меня все же взяли в престижную академическую аспирантуру. Но и там я вел себя не так, как надо: отказывался от зарубежных поездок, перестал заниматься комсомольской работой, хотя из карьеристских соображений именно там, казалось бы, и нужно было ею заниматься, да вдобавок… создал театр. Вокруг театра образовался круг политиков, политологов, социологов, экономистов — та среда, в которой родилась идея о создании «Экспериментального творческого центра».

«ВМ»: …и вы попали в эпицентр большой политики?

С.К.: Начиная с 1988 года, с событий в Карабахе, был запущен процесс развала государства. Если бы речь шла только о смене социально-политического строя, то при всем неоднозначном отношении к этому бороться со сменой общественно-политического строя у нас не было никакого желания. Но вопрос стоял о государстве. Зная работы ряда западных аналитиков, мы понимали, как именно будет разрушаться страна, какие возникнут геополитические проблемы. И мы начали об этом говорить власти. Власть внимательно выслушивала и… не реагировала.

Нам отвечали, что все будет хорошо. Тогда мы в самый острый момент съездили в Баку и, проведя анализ, дали свой прогноз по 30 позициям: по месяцам расписали события на два года вперед. Наше попадание по всем 30 позициям составило сто процентов. Это не только удивило, но и напугало власть: так много понимают, знают, видят! И тем не менее необходимой реакции не было. Я попытался опубликовать несколько статей в левой прессе — статьи рассыпались и блокировались: все разговоры о развале России считались шовинизмом, тогда статьи начали печатать правые, или патриотические издания, что окончательно дало повод левым назвать меня чуть ли не русским фашистом.

Потом вышла книга «Постперестройка». Говорят, она оказалась на столе Крючкова. Она оказалась на всех столах. Это был политический прогноз с предложением путей выхода. В это время наметилась возможность создания внутри демократического лагеря государственной ориентации, но это кого-то очень сильно напугало. Начались нападки, дискредитация, жалко-наивные статьи, кажущиеся их авторам хлесткими, но авторы так ничего и не сказали по существу, и не могли сказать. А я относился спокойно, знал, что суждено пройти и через это. Обидно было лишь то, что нападки шли из лагеря, с которым я долгие годы был соединен. И тревожно. Поскольку люди не умеют, оказывается, отличать, где удар кулаком, а где рука помощи.

Вопреки всякой логике нас пытались пристегнуть к «путчу». Утопическая затея. Мы всегда были против возвратных методик, против грубо-насильственных акций. Я сторонник жестких мер и, придя (упаси Бог!) к власти, с них бы и начал. Но это не имеет ничего общего с грубым, бессмысленным насилием. В иерархии власти власть силы должна занимать последнее место. Власть концепций, власть информации, власть культурного кода, власть массовой социальной базы поддержки, власть идеи и, наконец, — власть силы. Формы силовой борьбы можно включить, только подводя итоговую черту, существует огромный объем вещей, не имеющих к этому никакого отношения. Именно они составляют предмет моих исследований. Понимая, что наилучший путь для нашей страны — «китайский», мы искренне хотели помочь КПСС (и всем государственным силам), научить их сражаться в том политико-информационном пространстве, которое навязано, научить «воевать», не прибегая к «власти танков». Мы предупреждали о том, что необходимы настоящие газеты. Ведь у государственных сил вообще не было серьезных газет, способных конкурировать с «Коммерсантом» или «Московскими новостями». Мы говорили о концепциях, об интеллектуальных схватках, о новом поле идей — и, таким образом, раздражали демократов тем, что, будь все это сделано, не было бы ни «путча», ни ореола победы, ни монополии на интеллект.

«Дальше действовать будем мы!»

«ВМ»: И все же почему вместо того, что предлагалось, был выбран вариант путча?

С.К.: Путч оказался последним и очень слабым слагаемым, брошенным на чашу весов. Естественно, эти люди проиграли. Некоторых из них я знал и думаю, что их поведение было продиктовано отчаянием: очень уж много плохого происходило в стране. Я не считаю их бандитами, кровопийцами, корыстолюбцами. Было другое — остатки чувства государственной ответственности и в то же время полная дезориентация в происходящем, неспособность действовать другими способами, неспособность переступить черту старого, бюрократического, олигархического сознания. Сейчас говорить о путче — это примерно то же самое, что рассуждать о событиях 1812 года. Гораздо важнее сейчас выделить в пределах среднего слоя (не олигархии, а того слоя, который с ней борется) государственную компоненту, которая мыслит не категориями борьбы, а категориями созидания. Когда меня стали, так сказать, приклеивать к путчу, основным мотивом был мотив, знакомый по предыдущей, допутчевой кампании: тогда боялись, что к моим советам прислушается Горбачев, сейчас — явное нежелание, чтобы прислушался Ельцин. А вдруг он возьмет и прислушается? Если вы прочтете внимательно «разгромные» статьи, то увидите, что эта пугающая перспектива истерично проглядывает в них красной нитью. Но у меня нет желания ни к кому «пристегиваться». Вокруг меня есть группа людей, очевидно вставших на мою сторону. Но поскольку ситуация критическая, я на месте руководства не пренебрегал бы советами и рекомендациями, без которых можно очень глубоко провалиться.