содействуют общему благу.
Важной же компонентой сдвига постмодерна является сдвиг, отвращающий и от религиозной, и от бюрократической власти и приводящий к снижению значимости любых видов власти и авторитета. Ибо послушание власти сопряжено с высокими издержками: личные цели индивида приходится подчинять целям более широкой субъектности. Но в условиях неуверенности в завтрашнем дне люди более чем охотно идут на это. […] Наоборот, условия процветания и безопасности способствуют плюрализму вообще и демократии — в частности. […]
До недавнего времени небезопасность была существеннейшей составляющей положения человека. Лишь недавно появились общества, где большинство населения не ощущает неуверенности относительно выживания. Так, и досовременное аграрное общество, и современное индустриальное были сформированы ценностями выживания. Сдвиг же постмодерна привёл к явственному уменьшению значения, придаваемого любым формам власти и авторитета. […]
Постмодернизация представляет собой сдвиг в стратегиях выживания. […] Модернизация ознаменовалась потрясающим успехом в деле увеличения продолжительности жизни, но отдача от неё в передовых индустриальных странах стала уменьшаться. Акцентируя конкуренцию, она уменьшает риск голода, зато приводит к нарастанию психологического стресса. С переходом от модернизации к постмодернизации траектория перемен сдвинулась от максимизации экономического роста к максимизации качества жизни».
Рональд Инглхарт говорит о том, что в обществе постмодерна утрачивается возможность управления процессами, протекающими в самом этом обществе. Дискурсы, которые создавались элитой и определяли «когнитивную сетку» для лиц, как сейчас любят говорить, принимающих решения, стали рассыпаться, как рассыпались и сами эти группы, «принимающие решение».
Таким удивительным образом между обществом и политической номенклатурой возник фундаментальный разрыв. Если в прежние времена интеллектуалы толковали действия лидеров и правительств, по сути, разъясняя им, что и зачем они делают, а с другой стороны, объединяя социальные группы в определённые диспозиции к ним, то теперь эта условная связь оказалась разорвана.
Выброшенные за ненадобностью «книжные люди», как оказалось, имели очень большое, а возможно, ключевое значение для существования общества как целостного организма, были его нервной системой, связывающей центральные отделы со всей периферией.
Теперь единственные собеседники политиков — это социологи, а точнее даже социометристы, социологи-статистики и, конечно, политконсультанты, которые говорят не то, что они — политики — делают, а то, что им следует сделать для того, чтобы дальше оставаться политиками.
Политический класс, поменяв неприятных интеллектуалов на покладистых политконсультантов, оказался завёрнут на самого себя — словно бы змея, проглотившая собственный хвост: самодовольно и абсолютно самодостаточно он пожирает собственное «властное» когда-то тело.
Что касается общественных групп — так называемого «общества», — то они также оказались в очень странной для них ситуации — без поводырей.
В 1972 году выдающийся социолог, мыслитель Пьер Бурдьё написал статью «Общественного мнения не существует», где объясняет, что общественного мнения не существует в том виде, в котором мы себе его представляем, — мол, люди думают так-то и так-то. Нет, социальные поля и практики куда сложнее, их нельзя так анатомировать.
С другой стороны, у общества всегда были те, кто дискурсивно заполнял эту пустотность — по сути, выражал это «отсутствующее» общественное мнение, создавал его форму, передавал его суть, был его глашатаем. И это те самые интеллектуалы, с которыми у общества постмодерна произошёл развод.
Теперь представители тех самых социальных групп, освободившихся «от рационализирующего и легитимирующего диктата», с удивлением оглядываются по сторонам в поисках образа будущего. Куда он делся? — словно бы спрашивают они, даже не догадываясь, что его никогда и не было.
Однако всегда были те, кто мог его сделать, — те самые интеллектуалы. Но сейчас, когда эти «божки» сброшены с постаментов авторитета и объявлены ненужными, будущего больше не будет — не только «общественного мнения», но и у общества.
Ни политики, ни социальные группы («общество») не поняли, насколько в разных плоскостях теперь проходит их жизнь. В какой-то момент всё это стало очень напоминать поздний СССР, где ходила поговорка: «Вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем». Примерно в той же логике взаимного надувательства существует и нынешний политический класс: «Вы делаете вид, что мы вас представляем, а мы делаем вид, что занимаемся управлением в ваших интересах».
Это глобальное изменение самой сути политики, но о нём, кажется, никто толком даже не задумался. Разумеется, «оплакивание» прежних «божков» не имеет ни малейшего смысла, но у нас была работающая модель, на которой постмодерн поставил жирный крест, высветив как раз альтернативы прежней системе организации общества и знаний[84].
Всё, что казалось хоть сколько-то революционным, конфликтным, вызывающим, противоречивым, необъяснимым, использовалось постмодерном как средство борьбы с «пережитками» своего «культурного» предшественника.
Развенчание элит
Другого формата управления государственными и общественными системами, кроме как через «элиты», раньше просто не существовало. Даже большевики, писавшие на своих знамёнах о власти крестьян, рабочих и солдат, рассуждавшие о «кухарках» и «бедноте», едва придя к власти, тут же принялись создавать свою собственную элиту, в задачи которой входило управлять народом и страной — и в управленческо-производственном смысле, и в культурно-идеологическом, и во всех прочих: «военная элита», «научная элита» и т. д.
Сама возможность существования элит определяется асимметрией знаний[85]: если вы знаете что-то, чего не знает другой человек, вы можете использовать это преимущество и влиять на его поведение. Именно эта стратегия всегда лежала в основе управления обществом.
Но информационная волна изменила эти отношения власти, приведя систему в неравновесное состояние. Нет, она не обеспечила нас «равным» знанием, как можно было бы подумать. Она, с одной стороны, создала иллюзию «равенства» знаний, а с другой стороны, парадоксальное незнание — когда никто из двух сторон отношений (ни тот, кто призван управлять, ни те, кем должны управлять) не понимают, что «знает» другой.
Поскольку же управление обществом в каком-то виде власти необходимо, то она стала действовать в духе информационной волны, что наглядно продемонстрировал Барри Левинсон в своём знаменитом фильме «Хвост виляет собакой».
Сейчас, когда граждане знают о каждом чихе главы государства, могут следить за движением его самолёта онлайн, а ещё написать ему в Twitter[86], невозможно даже представить, что ещё совсем недавно Франклину Рузвельту, четыре раза избиравшемуся президентом США, удавалось довольно успешно скрывать от большинства своих избирателей и даже многих политических лидеров других стран, что он стал, по существу, инвалидом-колясочником из-за перенесённого им полиомиелита (или, что более вероятно, периферического паралича Гийена — Барре).
Но это правда: знание о том, что происходит в элитах, у обычных людей всегда было минимальным. В СССР под строгим секретом находилось всё, что происходило с В. И. Лениным с весны 1922 года, когда у него один за одним шли инсульты, буквально лишившие его человеческого облика.