Читать интересную книгу Мэрилин Монро - Игорь Беленький

Эти воспоминания Лайтес написала спустя много лет (она умерла, кстати, вскоре после Мэрилин, в 1964 году), и в них чувствуется не только стремление показать проделанную работу — вот из какой девчонки она создала «звезду»! — но и горечь от того, что ее безжалостно вытеснили из жизни и из судьбы Мэрилин куда более энергичные и влиятельные супруги Страсберг. Отсюда, возможно, излишняя резкость характеристик и общий негативизм. Но даже если смягчить эпитеты, все равно окажется, что многомесячное прислуживание Джо Шенку, беготня то за Карролом, то за Картером, бесприютная жизнь, бессемейное, бездомное существование посреди шумного, суетного, богатого и равнодушного Киногорода практически разрушили, в общем, достаточно спокойный и веселый характер Нормы Джин, бывшей миссис Дахерти. (Я уже по привычке хотел было вновь пригласить читателя посмотреть фотографии, но откуда их взять? Какому фотографу в те годы пришло бы в голову запечатлеть подобный визит? И зачем? На этом не сделаешь рекламы…)

Задача, которая первоначально стояла перед Наташей Лайтес, была чисто функциональной и не таила в себе никакого второго смысла. Требовалось подготовить молодую, неопытную актрису (даже не актрису — манекенщицу) к выступлению на экране, к съемкам, к роли в фильме, наконец — к работе с режиссером. Ее следовало научить разговаривать, двигаться, реагировать на партнеров. Вот пример их совместной работы.

«— Дорогая, я тебя не слышу. Когда ты говоришь, то не разжимаешь губ. Тебе придется отработать дикцию. Дикция, дикция, дикция — сейчас для тебя нет ничего важнее дикции.

— Я сделаю все, что вы скажете.

— Тогда ты должна запоминать текст. И не думай выходить на площадку, не зная назубок текста. С начала на конец, с конца на начало — выучив его, ты сможешь даже произносить его без слов, душой. Но первым делом следует отработать дикцию».

Кроме готовности Мэрилин выполнять любые указания репетитора (готовности, впрочем, вполне понятной, ибо забрезжила наконец возможность сняться в более или менее значительной роли), я бы не отметил здесь никаких подводных рифов. Рабочие отношения преподавателя и дебютантки. И — вкупе с работой Картера — отношения эти принесли вполне добротный результат, во всяком случае, выступила она в «Хористках» не хуже прочих, в том числе «звезды» фильма, Адел Йергинс. Это не осталось незамеченным — рецензент Тибор Крекеш писал в «Моушн пикчер хералд»: «Одно из ярких пятен — пение мисс Монро. Она прелестна, а стиль и приятный голос многое обещают». Насколько известно, эта рецензия — первая в жизни Мэрилин. И хотя здесь в основном отмечена работа Картера, все-таки стиль тоже что-нибудь да значит. Как бы то ни было, но работа с репетиторами не прошла даром. Однако, если отношения с Каргером, как мы уже знаем, быстро распались, то с Наташей Лайтес все произошло по-иному.

Мне трудно судить о том, что там случилось на самом деле: во-первых, мы вступаем здесь на зыбкую почву догадок, слухов, легкомысленных заявлений Мэрилин; во-вторых, речь идет об очень тонкой материи — о чувственных отношениях (если они действительно были) там, где их быть, казалось бы, не должно. Предвижу возражения наших не избалованных тонкостями читателей, и если касаюсь этих вопросов, то только потому, что это — часть жизни Мэрилин, жизни, которая то и дело распадалась на части и вновь собиралась в нечто целое и противоречивое, каждую секунду чреватое новым распадом. Увы, целостно и законченно выглядят только фотографии Мэрилин. Реальная женщина, она вся была сложена, слеплена, соткана из неизвестности и неожиданностей. (Вообще, когда смотришь на фотоизображения Мэрилин тех лет и читаешь о ее отношениях с людьми, оказавшимися по разным причинам ей близкими, — с Шенком, Карролом, Картером, с Наташей Лайтес, многими другими, — поневоле проникаешься уважением к фотографам по рекламе. Ведь фотография, в отличие от живописного портрета, показывает человека реального, существовавшего на самом деле, а не некое представление о нем, не его идеальный образ. Но вот изображен реальный человек, и выясняется, что к своей реальной жизни, к ее сложностям и противоречиям он не имеет никакого отношения. Это и есть имидж, легенда. Может, действительно плюнуть на все сложности и тонкости и ограничиться рассматриванием рекламных фотографий?)

Итак, Наташа Лайтес поселила Мэрилин у себя. Будучи гораздо старше, образованнее, энергичнее и сильнее (в волевом отношении, конечно), она практически взялась не только за профессиональную подготовку молодой актрисы, но и за ее воспитание. Возникла уже привычная для Нормы Джин ситуация — новая семья и приемная мать. Фанатично преданная профессии, Лайтес, как мне кажется, никакой другой жизни после смерти мужа себе не представляла, попросту не замечала. Получив право (и обязанность) работать с Мэрилин, она увидела в этой плохо воспитанной, необученной, но маняще красивой девушке некие природные задатки. Она почувствовала в своей подопечной — и это особенно важно — не только необыкновенную ауру, практически никогда не встречавшуюся у актеров, с которыми ей ранее приходилось иметь дело, но и некую слабость характера, определенное безволие, своего рода податливость, а также то, что выше я назвал прикосновенностью. Фраза «Я сделаю все, что вы скажете», не фраза даже — принципиальная готовность выполнить любое указание, последовать любому совету оказалась для Лайтес ключом к постижению своей ученицы. (Я не убежден, осознала ли сама Мэрилин, что сказала фразу, из которой можно было сделать столь далеко идущие выводы. Одержимая идеей прорваться на экран и угнетенная неудачами, она действительно была готова исполнить любоепрофессиональноеуказание.) Ей наверняка почудился в Мэрилин благодатный природный материал (вроде глины), из которого можно слепить все, что угодно. Однако свобода обращения с человеческим «материалом» не обходится безнаказанно ни тем, из кого лепят, ни скульпторам. Прибавьте сюда еще жизнь в одной квартире (акция, впрочем, достаточно невинная — так легче работать), и станет ясно, что Лайтес угодила в ловушку, которую расставила сама себе, причем незаметно для себя. Чувственную ловушку. В этом нет ничего удивительного: непрерывный контакт сильной, энергичной женщины и привлекательной, податливой, прикосновенной девушки, да еще при актерском «взаимном обнажении» (вспомним Бергмана), вполне мог привести к чувственному порыву.

Произошел этот порыв, нет ли — судить об этом можно лишь по вскользь брошенным замечаниям, в том числе самой Мэрилин, да по догадкам биографов. Уже упомянутая мной Лена Пепитоне (в книге своих воспоминаний она часто не цитирует слова Мэрилин, а пересказывает их от себя) пишет, что «Мэрилин относилась к ней [Лайтес] с почтением и ее заигрывания воспринимала просто как часть репетиционного процесса…». Звучит очень правдоподобно, хотя складывается впечатление, что Мэрилин (пусть даже в чужом пересказе) оправдывается. Однако чтобы понять, что речь идет не просто о скандальной близости двух женщин (если, оговорюсь, она действительно была), а об особенностях личности Мэрилин, ее характера, о ее нравственной основе — обо всем том, что впоследствии привело к брентвудской трагедии 5 августа 1962 года, следует, видимо, представить себе реальную Мэрилин, какой она была не на рекламных фотографиях, а в действительности, увиденной женщиной, которую подозревают… Бог знает в чем. Мы уже знаем, какой она увидела Мэрилин впервые в своем офисе; знаем также и то, что, как у всех нервических людей, воспоминания ее рисуют прежде всего ее самое. Это-то и интересно, ибо помимо портрета Мэрилин мы имеем возможность понять, с какими людьми она сближалась начиная с первых же ее голливудских лет, кто воздействовал на ее ум, психику, на манеру поведения, на способ жизни.

Итак, вот как вспоминает Наташа Лайтес о совместной с Мэрилин жизни в своей квартире в 1948 году: «Дважды — в 11 часов дня и в полдень — она обнаженная дефилировала между спальней и ванной комнатой. Купание занимало у нее по меньшей мерс час. Затем все в том же дремотном, полусонном состоянии она скользила на кухню и готовила себе всегда один и тот же завтрак: апельсиновый сок, желе, холодную овсяную кашу с молоком, два яйца. Ни кофе, ни чая. И позднее, став «звездой», имея прямо на студии роскошное бунгало — с костюмерной, спальней, гардеробной и ванной, — Мэрилин так же беспечно слонялась, полностью обнаженная, по всему своему бунгало, среди костюмерш, гримерш, парикмахерш. Казалось, она блаженствовала, сняв с себя одежду, это состояние ее гипнотизировало. Если она вдруг замечала собственное отражение в большом — в рост — зеркале, она садилась перед ним или даже оставалась стоять, слабо шевеля губами, рассеянно полузакрыв глаза, точно кошка, которую чешут, впитывая в себя собственное отражение».

Надо признать, что если Мэрилин вспоминала о своей учительнице всегда очень уважительно, то та взаимностью ей не платила. Отнюдь: вот уже второй отрывок из ее воспоминаний о Мэрилин, и всюду мы видим какую-то поразительно злопамятную пристрастность. Исключая горечь отторгнутого (Страсбергами) и неоцененного (Мэрилин) авторитета, следует отметить острую предвзятость, завистливую мелочность воспоминаний. Для нас, читателей следующих эпох, эти воспоминания важны как свидетельства о живой Мэрилин, пусть и показанной в невыгодном свете. Однако важно и то, как воспринимали ее люди, пользовавшиеся ее особым доверием. Конечно, текст Лайтес не предназначался для печати (и я не знаю, опубликован ли он до сих пор), но даже эти отрывки, процитированные Гайлсом, показывают, как мало значат подчас даже самые близкие, самые доверительные отношения между людьми, встретившимися за профессиональной деятельностью; выясняется, что достаточно любой случайности, и самые добрые отношения («Я дышала за нее», — скажет еще Наташа) пророют в душе бороздку недоброжелательности и зависти. Это особенно печально именно потому, что текст Лайтес не предназначался для публикации, то есть отражал искренние чувства Печально это и потому, что вся жизнь Мэрилин фактически состояла из одной только профессиональной деятельности, ибо существование в Киногороде — уже профессия, а в череде воспоминаний о Мэрилин предубежденность Лайтес отнюдь не исключение.