в этой ситуации я сам. Каким-то непостижимым образом я вдруг почувствовал: то, что меня мучило и угнетало в последнее время — тоска, сомнения, безволие, — активно искало выхода и жаждало вылиться в действие сильное, решительное и дерзкое, способное одним махом перечеркнуть все. И я понял: эта минута настала.
Возвращаюсь в траншею.
— Пулеметному расчету — боевая задача! — командую я и тут же замечаю, что место первого номера у пулемета пустует. Я обвожу взглядом траншею и вижу обращенные ко мне лица моих подчиненных.
На какое-то мгновение наступает неловкая пауза, смысл которой понятен только нам четверым — Машонову, Попову, Ульямише и мне. Ниже всех склоняется лицо Машонова, он отводит взгляд.
— Машонов, к пулемету! Вы что, забыли свое место? — Я вижу, как радостью и благодарностью вспыхивают его глаза: в него снова поверили, ему доверяют. Я знаю, теперь уж никакая на свете сила не оторвет его от пулемета.
Коротко объясняю задачу расчету: прикрыть меня огнем, огонь открывать только в крайнем случае, но прежде — предупредительная очередь вверх…
Выбираясь из траншеи, я чувствую на себе ободряющие взгляды моих ребят. Они еще не поняли моего дерзкого замысла, но в их молчаливом одобрении я черпаю уверенность. Вместе с Малецким я спускаюсь к берегу. Вытаскиваю из карманов документы, письма, снимаю портупею, фуражку, сапоги. Нет, черта с два! Я лицо официальное и должен быть в полной форме — фуражку и сапоги надеваю снова. Старшина недоуменно поглядывает на меня, но перечить не решается. Я решительно вхожу в воду…
До шхуны меньше кабельтова. Для приличного пловца, а я в таковых себя числю, пара пустяков. Плыву легко, не напрягаясь. Волнения, как ни странно, нет. Есть уверенность и ощущение правоты. План мой прост и, как мне кажется, неуязвим. Весь расчет сводится к тому, что они дрогнут и уйдут. Ну а если не дрогнут и мне будет что-то угрожать, это уже прецедент. И тогда у моих ребят там, на берегу, руки будут развязаны. Это черт знает, что я придумал!
Над бухтой продолжает греметь музыка. Здесь, над поверхностью воды, она еще громче. Постепенно сближаюсь. Небольшая боковая зыбь, а вообще море спокойное, шхуна почти неподвижна. Я уже вижу ее борт — облупившийся и обшарпанный выше ватерлинии. Неожиданно наступает тишина. Догадываюсь — на шхуне вырубили трансляцию. Потом там загалдели, послышались две-три отрывистые команды. Заработала лебедка, поползла вверх якорная цепь. «Ага, зашевелились! — Меня распирала радость. — Дрогнули!» Шхуна уже почти рядом. На какое-то мгновение мелькает в глубине тесной рубки немолодое лицо сендо, его прищуренные глаза. И почти тут же дробный, отрывистый звук запущенного двигателя вновь взрывает тишину. Не разворачиваясь, «Юсе-мару» кормой начинает пятиться из бухты. Наш берег взрывается дружным громовым «ура». Я поворачиваю голову и вижу своих — они выскочили из траншеи и стремительно спускались к берегу, в воздух летели зеленые фуражки. И я чувствую, как у меня предательски начинают слезиться глаза…
Рогозный и лесничий Семен Кочуганов появляются на заставе одновременно. С той лишь разницей, что Семен, как и положено ему, вышел из леса, а Рогозного с семейством высадил тот самый пограничный корабль, который задержал «Юсе-мару». Я рад им обоим. По Рогозному я просто соскучился. Семен же меня интересует в первую очередь потому, что он — один из немногих, кто может знать фамилии тех ребят, которые похоронены у нас на «Казбеке». И вообще, Семен — оригинальная личность. Даже если его долго не видно у нас, дня не проходит, чтобы кто-нибудь не вспомнил о нем. Часто слышу: «Вот придет Семен, спросим, на что лучше кумжа ловится». Или: «Ребята, экономь махру! Вот придет Семен — с папиросами будем…» Появляется он у нас в два-три месяца раз, а то и реже. Мы подтруниваем над ним:
— Семен, да за это время весь лес можно перепортить, а зверя извести.
Но Семена голыми руками не возьмешь.
— А вы на что? Я так себе думаю (это у него любимая присказка), пограничники не токо границу, но и народное добро охраняют.
— Верно думаешь, Семен, — поддерживает его Рогозный. — Одно от другого неотделимо.
Семен довольно крякает. Мнение Рогозного он уважает.
— Ну, кто сыпанет махры? — Семен лукаво улыбается и протягивает, как лопату, огромную заскорузлую ладонь. И тотчас она наполняется пачками махорки. Семен еще раз удовлетворенно крякает и лезет в свой потертый, выгоревший, просоленный ветрами и морем рюкзак. Достает оттуда пачки «Беломора» и щедро одаривает всех. Потом не спеша сворачивает цигарку, ему дают огня, он прикуривает и смачно, с наслаждением затягивается. И тут у нас в сушилке начинается что-то вроде пресс-конференции…
Семен возраста неопределенного, оттого и для всех просто Семен. На вид ему можно дать и 35, и 45, и все 50. Роста как будто ниже среднего, а ляжет на койку — ноги в спинку упираются и руки длинные, до колен. При ходьбе он сутулится, сжимается весь, точно маскируется. И лошадь у него такая же — тихая, неприметная, замаскированная. Ночкой зовут. Лицо у Семена морщинистое, кожа задубела под ветром, к тому же еще шрам — белый, безобразный, от виска и через всю левую сторону, медведь погладил, говорит Семен.
— Семен, а Семен, а медведь первым на человека нападает? Страшный он зверь? — спрашивает кто-то из «молодых».
Семен затягивается, медленно выпускает дым и с достоинством отвечает. Сейчас он очень похож на чаплинского Шарло — маленького, уверенного в себе человечка.
— Я так себе думаю, медведя-то как не бояться. Да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел. — Семен сам алтайский, из Горной Шории, таких присказок у него немало.
— А как это понимать?
— Как хошь, так и понимай. А смысл один…
После обеда Семен с Рогозным уходят в лес — намечать деляны для порубки и те, которые надо очистить от бурелома. Возвращаются в канцелярию веселые, говорят громко — оба довольные собой и друг другом. А перекурив, садятся на любимого конька — расстилают перед собой карту на столе и не спеша дискутируют. У Рогозного давняя мечта — найти тыловую тропу между двумя вулканами с выходом к Тихоокеанскому побережью. Тогда бы мы втрое сократили путь к отряду. Семен водит по карте толстым крючковатым пальцем и доказывает, что тропа у японцев здесь в свое время была и лет десять назад он сам лично прошел по ней, только без коня. Рогозный не соглашается с теми кроками, которые карандашом на карте помечает Семен. Тот начинает нервничать и кипятиться:
— Я так себе думаю, я так себе думаю…
— Ну и думай себе на здоровье. Только покажи мне на местности, — заводит его