Читать интересную книгу Кола - Борис Поляков

Серьезное настроение Сулля передалось. Ели молча, долго, основательно насыщались лапшой с мясом, отварным палтусом и творожными шаньгами с чаем. А когда, насытившись, перекрестились перед образами, Афанасий сказал Суллю:

– Я первый иду.

Сулль молча кивнул.

С хозяином прощались в обнимку, с трехкратным целованием, хозяйке кланялись в пояс, благодарили. А потом шли следом за Афанасием Сулль и Смольков, Андрей замыкал шествие. Шли отчего-то не по мосткам, а по улице, по середине. Мурава на улице вся пожухла и пожелтела и лишь кое-где отливала былою зеленью. Улицы тихие, людей никого. Окна домов смотрели сонно и равнодушно.

Не доходя до крепости Афанасий повернул вправо и пошел вниз по улице, в сторону реки Колы. Смольков забежал вперед и пошел рядом с Суллем. Андрею было слышно, как он шептал:

– Туда же нам надо, Сулль Иваныч, – и обеспокоенно показывал рукой влево, в сторону крепости и причалов.

– На Коле есть крест. Там надо делать поклон, – сказал Сулль.

– Почему не в церковь?

– Я не умей это сказать. Это надо смотреть.

Сулль положил руку на плечо Смолькова, и они шли по траве рядом, обходя стороной лужи. Подбирая слова, Сулль говорил:

– Иметь поклон на такой крест очень важно. Это чем стоит дерево. Корни. Ты сейчас будешь посмотреть.

Подошли к кресту. Сулль, придерживая Смолькова, остановился. Афанасий прошел еще и стал у креста первым.

Крест из дуба, тесаный, толщиной в человека, высокий – Андрею рукой не достать макушки – стоит одиноко на берегу; повернулся спиной к реке и восходу, лицом к городу. На кресте вырезана надпись темная – старинная, видно. Поверхность потрескалась, покосились буковки. Смольков, вглядываясь, прочел медленно, тихо:

— «В лето 1635 июня в двенадцатый день поставлен на поклонение всем христианам».

Андрей разглядывал крест, снова подивился Смолькову.

Афанасий перекрестился, стоял торжественно, со строгим лицом иконы, молитву, наверное читал молча.

Из-за варак показалось солнце, позднее, заспанное нежаркое. Потянуло лучи свои к тучам, позолотило их, вараки, крыши домов и крест.

— То хорошо очень, зашептал Сулль.

Афанасий оглянулся на всех, пригласил:

— Поклонимся.

Медленно и чинно перекрестился и отвесил глубокий поклон кресту.

Андрей, Сулль, Смольков, крестясь, положили поклоны низкие, в пояс, как и сам Афанасий, доставая правой рукою землю.

– Пошли, – сказал Афанасий и, не оглядываясь, зашагал вдоль берега, к крепости.

Смольков догнал опять Сулля.

– А ты пошто, Сулль Иваныч, на наш крест молился? Грех ведь.

И опять Сулль положил ему на плечо руку, и опять медленно подбирал слова:

– Крест не есть бог, храм. Мой поклон для земля, город, река и все люди. Для родня, который давно очень помирал.

– Твои родители тут жили?

– Зачем родители? Крест не есть для родитель. Крест есть поклон, куда пошел тоненький нитка от свой душа. Самый дорогой. Я не умей сказать хорошо. Такой слов нету. Это надо понять не голова.

Афанасий проворно снимал со шняки парусину, складывал ее по-хозяйски. Подошедшему Суллю кивнул на залив:

– Время к малой воде идет, Сулль Иваныч. Поспешать надо.

Сулль оглядел залив и вараки, послюнявил чуть палец, поискал ветер.

– Да. Все хорошо, – и полез в шняку ставить рулевое весло.

Афанасий возился с парусом, ставил мачту. Смолькову и Андрею распорядился:

– Отдавайте.

Отвязали шняку, поднатужась, оттолкнули ее от причала и запрыгнули в нее сами. Шняка плавно закачалась под ногами. Сулль на корме подгребал рулевым веслом. Андрея со Смольковым посадили на весла. Кое-как отгребли от причала. Афанасий поставил прямой парус, закрепил бечевку к борту. Парус затрепетал и наполнился, натянулся от ветра. Шняка медленно и послушно пошла в залив. Сулль на корме держит руль, улыбается и, поглядывая вперед, втягивает носом воздух.

– Что все нюхаешь? – Афанасий сел успокоенно, оглядел всех.

– Хорошо пахнет. Везенье...

– Нельзя так, Сулль Иваныч. Ничем не пахнет еще, – предупредил Афанасий.

– А я тоже слышу – пахнет, – сказал Смольков.

— Чем пахнет? – недовольно глянул на него Афанасий.

— Съестным.

Сулль с Афанасием рассмеялись.

От застолья часу не минуло. Как же ты на сытое брюхо учуял?

Смольков отшутился:

– А у меня брюхо, как самоварная труба – всего-то через одно колено. Сколько ни ем, все голоден.

Андрей устроился меж мешков и бочек, сидел развалясь, поглядывал на берега, на уплывавшую Колу, на Смолькова, Сулля и Афанасия. Плавно шняка идет по тихой глади, тепло в одежде поморской. И опять на душе Андрея знакомые уже покой и легкость, словно нашел он, что не терял, не искал сроду, но чего всю жизнь ему не хватало.

39

Нестерпимо хотелось пить. Во рту сухо, в груди будто угли тлеют: жжет все. Кир сел на кушетке. Хмель еще не прошел, кружил голову, томил жаждой. Воды бы! В сенцах, держась крючком за край кадки, плавает в холодной воде ковшик. А на кухне, Кир слышит, ходит отец. Встречаться же с ним не хочется. Что он там делает? Пошел бы куда-нибудь. Эх, студеной бы сейчас, из ковшичка! Напиться бы – и уйти.

Кир потерял счет дням и не знает, сколько раз встает утром и, избегая встречи с отцом, уходит. Возвращается ночью пьяный. А вчера и дома не ночевал. Забрели ватагою на окраину Колы, в слободку, гуляли у вдовушек. И ночевали там же. Тьфу, дернул же черт!

А что он ругает себя? Кому какая забота, где он был и что делал? Он прощается с Колой, он гуляет. Господи, как хочется пить!

Кир встает и, решившись, идет на кухню, угрюмо здоровается с отцом, направляется в сенцы. Пройти бы кухню, чтобы отец не окликнул. Кир напьется воды и уйдет. В кабаке теперь народ завсегда есть, полечат. Правда, отец забрал из комода деньги, но кабатчик и так подает, записывает.

В сенцах Кир зачерпнул торопливо ковшиком – темное зеркало воды пошло кругами, в руках дрожь нетерпения, – пил жадно и громко, большими глотками. Отец подошел, стал около, наблюдал. Кто ему воду носит? Сам?

Граня? Вода холодная, ломит зубы, студит нутро. Кир перевел дух.

– Экий красавец ты.

– Знаю, – нахмурился Кир.

– Ты нынче из дому не смей ходить. И хмельного не пей. Нужен мне будешь. – Тон у отца – не поспоришь. Сказал и пошел в подворье.

Кир вернулся в горницу и рассматривал себя в зеркале. Лицо опухшее, под глазами мешки. Глаза, как у рыбы, красные. Лег опять на кушетку не раздеваясь. Костюм столичный измят, рубаха грязная стала, разит потом. За окном дождь тоску навевает: льет и льет. Вон почему разит потом – костюм не высох после вчерашнего. Вечером в дождь попал. А утром шли из слободки, пьяные уже, – кузнец Никита навстречу. У Кира аж в груди захолонуло: вдруг дома, при Нюшке, обмолвится, где Кира встретил. Жених! Обещал свадьбу! «Эх, Нюшка, Нюшка! Тебе-то теперь как сказать все? Чтобы поняла: не откажет отец в женитьбе, даже рад будет – по его выходит. Не откажет, да мне-то с ним каково идти в соглашение?! Эх, забота ты, Нюшка! Нет сейчас сил пойти к тебе и просить подождать до будущей осени. А выход только такой видится».

В груди опять жжет. Водки бы стаканчик да огурчик соленый! Как же худо неприкаянным быть! А в кабаке питухи, поди, собираются. Парамоныч пшеничную подает.

Из кухни голос отца позвал:

– Поди-ка сюда!

«Что ему надо?! О чем разговор, коль шхуна в Норвегах?» Кир хмурится, но поднимается и идет на кухню. В дверях приваливается к косяку, засунув руки в карманы, ждет.

Отец сидит за столом, в руках планка ровная, струганая, нож острый, на столе счеты. Раз, раз, раз! – пощелкивает на счетах, режет ножом метки на планке, а сам нет-нет да и кинет на Кира недовольный взгляд.

– Смотреть на тебя тошно. Пообиходил бы себя хоть немного.

– Хворый я, – равнодушно роняет Кир и просит: – Дал бы лучше опохмелиться...

– Возьми, – вздыхает отец осуждающе, – в шкафу стоит.

Кир выставил из шкафа на стол капусту малосольную, хлеб, сел на другом конце стола, налил неверной рукой, выпил и долго морщился, содрогаясь, нюхал хлебный кусок.

– Не боишься пить столько дней?

– Чего бояться? Не ночной тать – на свои пью. – И попрекнул, не сдержался: – На водку я, поди, заработал.

– А устав знаешь?

— Какой устав?

– Судебный...

– Он по себе, а я по себе.

– Сказано в нем: «Кто злобычен в пьянстве, или более времени в году бывает пьян, нежели трезв, того присуждать к строгому наказанию розгами».

Кир перестал жевать: еще чего? Век жил, а отца, выходит, не знал.

– Чего пужать? Ступай да скажи. Пусть напоследок отстегают.

– Почему напоследок?

– Надумал уехать из Колы я...

Отец известие принял спокойно, и это задело Кира. Знал, выходит, к чему дело идет.

– Что ж, коль решил покинуть отца на старости – с богом. В час добрый. – И помолчал. – Куда же надумал?