– Артем.
– Артем... – дед наливает в кружку кипяток и идет ко мне, – на вот, чучело, кишки погрей. А экспедиции да... Бывают. Как про треугольник узнают, так и прут. В треугольник ходили ж, так?
Беру кружку и обжигаю язык. Кипяток крутой, аж слезы навернулись.
– Какой треугольник? – спрашиваю, еле ворочая обожженым языком.
– Эмский.
– Не знаю... Не помню. Что за треугольник?
– Аномальная зона... – дед внимательно смотрит мне в глаза и приседает. – Да я смотрю, ты и сам аномальный! Что это с глазами у тебя?
Глаза. Я про них уже и забыл...
– Не знаю... Такой родился.
– Уродился... Где уродился-то? В Чернобыле?
– Почему в Чернобыле? – удивляюсь.
– А то, может, у тебя и хвост есть? – странно усмехается дед.
Вопрос мне непонятен. Что за город? Где? Почему я должен был «уродиться» именно там?
– Знаю кое-что про Чернобыль-то... Своими глазами видел, – дед крутит в пальцах папироску и смотрит куда-то в одну точку остекленевшими глазами.– Покруче треугольника будет...
– А там что, все с разноцветными глазами и хвостами? – пытаюсь пошутить я.
– Там, чучело, в восемьдесят шестом много наших полегло...
– В восемьдесят шестом?! – невольно выкрикиваю я.
Я перескочил через 6 лет. Немыслимо! Это ж сколько мне сейчас должно быть? Двадцать шесть? В голове крутятся цифры, лица, имена. Вспоминаю всех, с кем недавно еще расстался в родной Казани и в ту же долю секунды пытаюсь представить, что с ними всеми произошло. За шесть лет многое произойти может. И что за странная фраза «много наших полегло»? Была война? Почему полегли и что за «наши»?
– А что там случилось? – осторожно спрашиваю деда.
– Ты что ж, и про аварию ничего не помнишь?
Я молчу. Откуда ж мне помнить то, чего не знаю.
– Хотя, может, ты тогда еще ребенком был... – пожимает плечами дед. Сколько тебе в 86-м было?
Внутри все холодеет. Какой-же сейчас год, если в 86-м «было»?
– Ну, что молчишь, как воды в рот набрал. Сколько тебе было восемь лет назад? Или тоже забыл?
Восемь. Быстро считаю – тысяча девятьсот восемьдесят шесть плюс восемь.
– Похоже, ты и правда бошку отморозил, – вздыхает дед, прикуривает папиросу и отходит, словно теряя ко мне интерес.
А вот у меня интереса хоть отбавляй. Тысяча девятьсот девяносто четвертый. Проклятый хроноспазм украл у меня четырнадцать лет жизни!
Утром, вопреки ожиданиям, я просыпаюсь вполне здоровым. Целебный отвар, которым отпаивал меня дед Чага, похлебка из куропаток и сто грамм настоянного на травах самогона сделали свое дело. Правда, руки-ноги побаливают, но это пустяки. Главное – легкие дышат, сердце стучит, голова соображает. Ничего, прорвемся.
В крохотное окошко льется мягкое «снежное» сияние. В избушке пусто. С улицы доносятся удары топора и ругань деда Чаги. Отбросив старое ватное одеяло, я обуваюсь, отметив про себя, что старик не просто уложил меня, но и разул, как родного сына.
Толкнув дверь, жмурюсь от брызнувшего в глаза света. Морозный воздух наполняет грудь. Чага тюкает здоровенным колуном по не менее здоровенному чурбану. Видно, что дед устал.
Молча отбираю у него колун.
Мерзлое дерево колется с оглушительным треском. Летят смолистые щепки. Я разделываю чурбан на поленья, подкатываю следующий, потом третий, четвертый. Дед смеется.
– Здоров же ты колуном махать! Может, останешься помогать по хозяйству?
– Мне, дед, в Казань надо, – говорю, оттирая пот со лба.
– В Казань? – присвистывает дед. – Вспомнил чего?
– Вот про Казань и вспомнил.
– Славный городок... Был проездом.
– Далеко до него?
– Это кому как.
– Дед, не морочь голову.
– Как повезет, так и далеко. Это уж смотря с кем о чем договоришься. Может, день, а может, неделя... Тут-то у нас грузовики нечасто ходят, а вот от Перми уже понадежней будет.
Примерно через час я всаживаю колун в последний чурбан. Дело сделано. В четыре руки мы перетаскиваем наколотые поленья под навес у сарая. В сарае пофыркивает строгая кобыла Таисия. Это она вчера выволокла меня, полумертвого, из оврага. Кроме сарая, в хозяйстве деда Чаги имеется еще крохотная банька, срубленная в лапу. Постройки обнесены покосившимся забором. Над воротами табличка: «Кошарское лесничество. Кордон № 3».
Дед растапливает баню, я таскаю воду из колодца. Моемся мы по очереди – вдвоем в тесной мыльне не развернуться. После бани, распаренные и благодушные, садимся обедать. Чага наливает в граненые стограммовые стаканчики самогон.
– Родные есть?
– Мать.
– Ну, давай за нее, чтобы здорова была и тебя дождалась.
У меня перехватывает горло. Легко сказать – «дождалась»! Столько лет прошло…
Словно угадав мое настроение, дед кивает:
– Боишься? Думаешь, похоронила тебя мать? Ну так материнское сердце не обманет. Если ты без вести пропал, она всю жизнь тебя ждать будет... За нее!
Пьем, закусываем медвежьим салом, хлебаем густой вчерашний суп из куропаток. Чтобы отвлечь меня от грустных мыслей, Чага рассказывает про М-ский треугольник:
– Места тут знатные. В Скопине раньше старообрядцы жили, а сейчас одни развалины остались. Зона, она вокруг Центральной поляны лежит. Выселки, Демидовская просека, Змеиная горка, Черная речка, Ведьмины кольца, Белая гора, река Сылва, Космодром – все это мое хозяйство. Летом тут людно бывает. Ученые приезжают. А зимой глухота, одни волки. Да еще вот ты!
– А ученые зачем?
– Ищут.
– Что ищут?
– Черт их разберет, что они ищут. Тарелки...
– Что за тарелки?
Дед поднимает глаза вверх.
– Летающие.
– Летающие?
– Пытаются выйти на контакт.
– А сам ты тарелки эти видел?
– Может, и видел.
– Что значит, может?
– То и значит, что не должно этого быть. А оно, видать, есть. То поляну найду выжженную, то в небе что пролетит...
– Прям тарелка?
– Может, тарелка, а может, и не тарелка. На трезвую голову уже не помню, а на пьяную всякое привидеться может.
– А на трезвую никогда не видел?
– А трезвой она и не бывает, – усмехается дед, опрокидывая рюмку.
– Зачем же ты все время пьешь?
– Потому что, чучело... если б увидел на трезвую – свихнулся бы.
Остаток дня проходит в сборах и заботах. Завтра утром я покину этот медвежий угол. Чага дарит мне засаленную телогрейку, вязанную шапочку, собирает нехитрую снедь – сухари, сало, несколько луковок, пачку печенья.
– Извини, парень, денег у меня нет. Ты уж сам извернись как-нибудь – говорит дед.
– Извернусь, – уверенно говорю я и отправляюсь спать. Завтра будет тяжелый день…
КамАЗ, ревя двигателем, идет в очередной подъем. Стемнело, но звезд не видно – небо затянуто облаками. Хочется курить. Сигарет нет. У водилы Ирека – тоже. Он щурит красные от недосыпа глаза и матерится сквозь зубы, мешая татарские ругательства с русскими. Фары встречных машин выхватывают из темноты его злое лицо.
– Ни одна сволочь на ближний свет не переключается! Тормознуть бы и монтировкой – по лобовухе! – психует водила.
КамАЗ Ирека – четвертая по счету машина, подвозящая меня. Позади остались сотни километров дорог, леса, поля, реки. Из М-ской зоны я выбрался сутки назад – спасибо деду Чаге, что поутру запряг Таисию и подвез до Каменки. Вышел я на дорогу, ведущую в Юркан, на ЗИЛе-молоковозе доехал до Суксуна. Там подвернулся санэпидемский УАЗик, идущий в Пермь. Женщины в салоне, увидев на обочине занесенную снегом человеческую фигуру, то есть меня, попросили водителя остановиться.
Ехали они весело – пили греческий коньяк «Метакса» из красивой бутылки, закусывали шоколадными конфетами. И коньяк, и роскошный набор ассорти, и полные сумки продуктов эти тертые жизнью тетки везли из какой-то деревни, где проводили проверку. Я никак не мог взять в толк, откуда в глухой пермской деревне такая роскошь. Впрочем, надо привыкать. Теперь тут все не так, как было. Прошло четырнадцать лет…