Тем самым дезавуируется и кардинальное понятие физической закономерности. Законы природы не имманентны ей, а трансцендентны. Природе не присуще движение, «подобное ходу часов или самодвижению машины без непосредственного воздействия руки мастера» (8, V, стр. 112). Природа есть результат воли божьей. Ее закономерность не что иное, как «порядок, установленный свободной божественной волей» (8, I, стр. 95). В конечном счете закономерность — проявление не необходимости, а свободы. И хотя Беркли избегает апелляции к чудесам, закономерность, как он ее понимает, становится непрерывным чудотворчеством.
Но если, по определению Беркли, законами природы называются те «твердые правила и определенные методы, коими дух, от которого мы зависим, порождает или возбуждает в нас идеи ощущений» (9, стр. 81), то в таком случае то, что физики называют законами природы, лишено всякого объяснительного характера, связанного с пониманием причинной зависимости. Это — чистое описание, но отнюдь не объяснение явлений. Физика незаконно выдает описание за объяснение, доступное лишь теологически ориентированной метафизике. «Почему?»—граница естествознания. Лозунг «физика, берегись метафизики» находит полное оправдание по отношению к метафизике Беркли.
Большой интерес представляют операции, проделанные Беркли над категориями «пространство» и «время». Дематериализация природы влечет за собой не только отрицание особой протяженной субстанции (вопреки Декарту), но и отрицание атрибутивности протяжения (вопреки Спинозе). Протяжение (и неотделимое от него понятие пространства) сохраняет только идеальное существование. Однако, «несмотря на то что протяжение существует только в духе, оно не является все же свойством духа, который может существовать без протяжения, тогда как последнее не может существовать вне духа» (8, I, стр. 103—104). Не будучи атрибутом материи, протяжение не является, таким образом, и атрибутом духа. Пространство не является также идеей — для этого оно слишком абстрактно. Идея «чистого пространства» представляется Беркли «превышающей его способность» (разумения), «как идея, наиболее отвлеченная» (9, стр. 149). Пространственная определенность, для Беркли, есть не что иное, как понятие, выражающее сосуществование идей.
«Великая опасность признания протяженности, существующей вне духа, заключается в том, что если она такова, то было бы необходимым признать ее бесконечной, неподвижной, вечной и т. п., что сделало бы бога протяженным (что я считаю опасным) или потребовало бы допущения вечного, неизменного, бесконечного, несотворенного бытия, кроме бога» (8, I, стр. 36). В этом случае, как и во всех других, Беркли измеряет физические явления теологической меркой. Он вступает при этом в явный конфликт с ньютоновским понятием абсолютного пространства.
В письме к Джонсону от 24 марта 1730 г. Беркли, перечисляя свои разногласия с Ньютоном, этим «необыкновенным человеком», указывает, как на одно из них, то, что «сэр Исаак Ньютон допускает абсолютное пространство, отличное от относительного и производного по отношению к нему». А в своем трактате «О движении» он доказывал, что, отвергая абсолютное пространство, мы лишь отбрасываем пустые, ничего не означающие слова (8, IV, стр. 45).
Здесь мы сталкиваемся с любопытным явлением, неоднократно повторявшимся впоследствии в истории философии: подвергая научную теорию критике справа, с антинаучных позиций и по чуждым науке мотивам, мыслитель иной раз улавливает при этом несовершенство научных представлений, игравших выдающуюся прогрессивную роль на данной ступени развития научной мысли, но оказавшихся ограниченными на последующих ступенях развития. Критика Беркли ньютоновской концепции абсолютного, пустого пространства, независимого от материи и движения, велась не ради диалектического преодоления метафизической ограниченности, а ради идеалистического отрицания объективности пространства, во имя божественной монополии на бесконечность и непротяженность. Вот она гегелевская «хитрость истории», благодаря которой «добрыми намерениями ад вымощен», а злые порой прокладывают дорогу в «рай».
Сказанное о пространстве в полной мере относится и к движению как механическому перемещению. В признании помимо относительного движения движения абсолютного Беркли усматривает второе свое расхождение с Ньютоном. «Я должен сознаться,— пишет он,— что не нахожу, будто движение может быть иным, кроме относительного... иного движения я не способен мыслить» (9, стр. 145—146)[10]. Поскольку абсолютное пространство, а следовательно, и абсолютное место исключено, для представления движения необходимо представить по меньшей мере два тела, относительное положение которых по отношению друг к другу изменяется. Абсолютное движение — такой же «фантом механических и геометрических философов» (8, V, стр. 127), как и абсолютное пространство. «Лучше было бы употреблять движение и покой, определяемые этим относительным пространством, вместо абсолютных (движения и покоя), от которых они ни в каком отношении не различимы» (8, IV, стр. 49).
В этом сделанном Беркли (вслед за Лейбницем, но, по-видимому, независимо от него) предвосхищении будущего науки в то же время in nuce заложена уже проблема, поныне характерная для борьбы физического идеализма против научного материализма,— проблема соотношения релятивности и объективности, с кристальной ясностью решенная Лениным. Догадка о релятивности фундаментальных механических понятий уже у Беркли связана не с диалектической критикой метафизических абсолютов, а с идеалистическим релятивизмом. «Относительное движение есть то, которое воспринимается в ощущении»,— заявляет Беркли (9, стр. 146). Он считает недопустимой объективную меру движения. Соотносительность вещей растворяется у него в соотносительности идей. Единство относительного и объективного, объективная релятивность для него не диалектическое, а формально-логическое противоречие.
Времени у Беркли присущи те же черты, которые характерны для пространства и движения, та же субъективно определяемая релятивность. «Время есть ничто, если отвлечь от него последовательность идей в нашем духе» (9, стр. 133). «Последовательность идей... — пишет он Джонсону, — для меня конституирует время» (8, II, стр. 293). А так как божественная бесконечность безвременна, время как объективная физическая категория исчезает, уступая место восприятию времени.
Большое внимание Беркли уделяет проблеме пространственно-временной прерывности и непрерывности, подвергая учение о бесконечной делимости резкой критике с позиции идеалистического сенсуализма. Это также одно из отмеченных им расхождений с Ньютоном, который «со всеми другими математиками полагает бесконечную делимость конечных частей этого абсолютного пространства» (8, II, стр. 292). Изъяв из мироздания вместе с абсолютностью пространства также и его объективность, Беркли отказывается признать бесконечную делимость в оставшейся сфере чувственных восприятий. Идеи необходимо характеризуются своей конечностью, чувственной ограниченностью. Им доступны только конечно-малые (minima sensibilia). Мы снова встречаем здесь типичное для Беркли ограничение чувственными образами, представлениями, исключающими понятийные отражения бытия. Мотив у него все тот же: «Бесконечная делимость протяжения предполагает его внешнее существование, но последнее ложно, следовательно, ложно также и первое» (8, I, стр. 10). Чувственное восприятие не может быть делимо до бесконечности — таков лейтмотив его аргументации.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});