Читать интересную книгу Северный ветер - Виктор Потанин

Марийка обрадовалась их приходу.

В разгар веселья, когда Шевчук, развернув певучий баян, заиграл «Амурские волны», она ускользнула от ухаживающего за ней весь вечер парня и подбежала к Абдулле:

— Пойдем, потанцуем!

Первым его движением было отказаться. Это уловила Марийка. Но в следующее мгновение он взял ее за руку, и они вошли в круг танцующих. Марийка погрозила Абдулле пальцем и с легким укором сказала:

— Пожалуй, мой лучший друг меня и на свадьбу не позовет...

Абдулла рванулся, словно хотел уйти, но Марийка удержала его.

— Не сердись, — торопливо добавила она. — Я ведь все понимаю. Я рада за тебя.

Пока танцевали, он смотрел мимо нее каким-то пустым, остановившимся взглядом, вяло переступал ногами. И Марийке уже хотелось, чтобы скорее прекратилась музыка, чтобы Абдулла подошел к Зине. Но вальс все не кончался. Абдулла молчал, а Зина, стоя в уголке, украдкой бросала на него недовольные взгляды. Это было мучительно, и Марийка остановилась среди танца, как могла безмятежнее сказала Абдулле:

— Я устала.

Он будто очнулся.

— Я устала, — повторила Марийка. — Выйду на улицу...

И стала пробираться к выходу.

Дверь квартиры была раскрыта настежь. Марийка вышла, в нерешительности остановилась у подъезда: уходить домой, ни с кем не простившись, было неудобно, а возвращаться не хотелось. Все-таки решила вернуться, как вдруг услышала за своей спиной громкие торопливые шаги.

Бледный и решительный перед ней остановился Абдулла.

— Что с тобой? — вырвалось у Марийки.

— Я больше не могу, — глухо сказал он. — Мне противно притворяться!..

Узкие черные глаза его впервые за последнее время смотрели на Марийку прямо и пристально.

— Я люблю тебя!

Она ахнула, метнулась в сторону, как от внезапного удара, закрыла лицо руками.

— Нет! Нет, нет! Что ты говоришь? Опомнись...

Абдулла отнял ее руки от лица, упрямо и беспощадно повторял:

— Я люблю тебя. Это правда. Я не могу побороть, не могу заставить себя...

Она вся съежилась. Абдулла посмотрел на нее с откровенной грустью:

— Но... мне ничего не надо. Я... не имею права. Я помню об этом.

Он медленно, тяжело повернулся и ушел в дом. Марийка прислонилась к холодной стене подъезда и беззвучно заплакала.

Это случилось через пять лет после смерти Григория.

А еще через год Марийка согласилась стать женой Абдуллы. Потому что поняла: она не смогла бы жить без него.

Оказывается, приходит к человеку вторая любовь...

Молодым супругам дали комнату. Они внесли в нее свои нехитрые пожитки и, не сговариваясь, первым долгом повесили на солнечную сторону увеличенный портрет Григория.

...Портрет висел в комнате на том же месте. Я слушала обстоятельный, несколько отстраненный — будто не о себе — рассказ Марии Степановны и была благодарна случаю, раскрывшему мне простые и удивительные судьбы. Я смотрела на портрет Григория, на фотографию Абдуллы — в тонкой ореховой рамке на письменном столе — и думала о красоте этих людей, об их дружбе, любви, бескорыстной и высокой. А Мария Степановна продолжала рассказ:

«...родились сыновья, В честь друзей их назвали Григорием и Вениамином...»

А потом началась война. Комбинат получил военные заказы, все цехи стали работать с нагрузкой, какую не могли и предполагать проектировщики. И ни на минуту не прекращалось строительство. В декабре 1942 года зажглись огни пятой домны. На очереди была шестая. Магнитогорцы тоже чувствовали себя солдатами: каждая скоростная плавка была равна выигранному сражению.

И все-таки магнитогорцы рвались на фронт. Смелые, горячие люди, они не случайно десять лет назад бросили свои родные места и приехали в голую степь, хмурую и бескрайнюю. Не случайно за небывало короткий срок построили в этой степи гигантский комбинат и большой город. Магнитогорцы сердцем слушали каждое слово партии и, когда она обращалась к народу, говорила ему о своих решениях, понимали это очень просто и верно. Каждый считал: партия обращается лично к нему. Так считал и Абдулла. Он обучил своей специальности троих пареньков из школы ФЗО и настоял, чтобы его отправили на фронт.

Марийка вырвалась на час из швейной мастерской, где теперь работала и где в три смены женщины шили солдатские шинели и гимнастерки. Она проводила мужа на вокзал, постояла с ним на платформе возле состава. Абдулла был весел, разговорчив, но Марийка видела: весел он только для нее. В добрых глазах мужа появилась суровость. И не по документам, не по обмундированию, а по одним только глазам можно было признать в нем солдата.

...В комнату незаметно, будто крадучись, входят сумерки. Диван, стол, стулья, книжные шкафы темнеют, оплывают, теряют четкость контуров. Зажигаются на широком проспекте яркие фонари. На земле — мир... Город у подножия горы Магнитной достроен. Он в несколько раз больше, чем в тот день, когда уезжал из него солдат Аламов. Впрочем, если говорить точнее, то слово «достроен» не подходит к Магнитогорску, как не подходит, пожалуй, к тысячам советских городов. По крайней мере сами магнитогорцы и сейчас говорят примерно так же, как когда-то говорил Абдулла: «Вот развернем еще комбинат, достроим город, тогда...» Но, наверное, и «тогда» магнитогорцы будут считать, что не все сделано.

...В комнату входят сумерки. Ветер пойманной птицей бьется в полотняных шторах. За окном — асфальтовый разлив широкого проспекта. На земле — мир!..

Мария Степановна смолкает, и мы обе сидим притихшие. Она — во власти воспоминаний, я — под обаянием ее рассказа. В самом деле: она рассказала все это как спела песню. И грустную. И радостную. Мы молчим, а песня еще звучит. Я вслушиваюсь в ее звучание, хочу, чтобы оно осталось в моей душе, как остаются светлые следы от встреч с чистыми и светлыми людьми. Песня все еще слышится... И вдруг ее обрывает громкий, настойчивый стук в дверь. Мария Степановна вскакивает, спешит в коридор и возвращается вместе с сыном. Григорий зажигает свет и шумной радостью наполняет просторную комнату.

— В общем, решено! — торжественно говорит он и расстилает на столе географическую карту. — Вот сюда... — Он ведет от Магнитогорска красную карандашную линию. Линия уходит за Урал, пересекает Красноярский край, поворачивает круто вверх, и карандаш замирает на Крайнем Севере, у Норильска. — Вот сюда едут ребята из десятого «Б».

Мария Степановна недоумевающе поднимает брови и осторожно спрашивает:

— А вы? Разве вы передумали?

Узенькие глаза Григория загадочно щурятся, поблескивают веселой лукавинкой.

— Передумали! Северные стройки — это, конечно, здорово! Трудности там, экзотика... Но ведь в Челябинске строят новые домны. Комсомольские!

Мария Степановна смотрит на сына нежно, восторженно и немножко грустит. А Григорий не перестает говорить:

— Завтра в горком заявления понесем. Ты ведь не будешь против?

Мария Степановна гладит сына по жесткому ежику коротких иссиня-черных волос, тепло спрашивает:

— Кем же ты там работать будешь, на стройке-то?

— Хоть кем! — горячо выпаливает Григорий. — Рабочим... землекопом! — И вдруг громко, заразительно смеется: — Я и забыл! Землекопов-то теперь нет. Вместо них экскаваторы. — Он складывает карту, становится серьезным. — Работу возьму, какую дадут. Пусть даже самую трудную...

Мария Степановна тихо соглашается и прячет от Григория затуманившиеся глаза.

 

1957 г.

Владимир Турунтаев

НАШЕ МУЖСКОЕ ДЕЛО

Мы с ней проехали в общей сложности около тысячи километров: в то утро, когда отправлялись в Орск за битумом, на счетчике выскочила цифра с тремя нулями — сто одна тысяча, а по возвращении из последнего рейса до следующей круглой цифры оставались уже сущие пустяки.

Один из совхозных руководителей шепнул мне по секрету, что с Тоней Яровой ездить небезопасно: эта лихая девица может на обычной полевой ухабистой дороге разогнать свой «газон» километров этак до девяноста — мыслимо ли дело! «Ведь это же машина, сложнейший механизм — какая-нибудь гайка нечаянно отвернется или там болт выскочит, и конец тебе на такой скорости! Ведь девчонка — разве она удержит баранку, если что? Вы поглядите на ее руки — ими только скрипку держать, а на баранке их и не видно...»

Тоня и правда маленькая, тоненькая. В своей рабочей блузе она смахивает на мальчика, а в платье — на девочку-подростка. И только смуглое, с заостренными чертами лицо и твердый, очень серьезный взгляд темных блестящих глаз выражают совсем не детскую волю и энергию.

Что же касается ее «лихости», то на этот счету меня свое мнение. Если бы не круглая цифра на счетчике, о которой я говорил, можно было бы подумать, что Тонина машина только что сошла с заводского конвейера, — такой у нее свежий, опрятный вид. Да и не только вид: за весь тысячекилометровый наш путь — ни единой остановки «по техническим причинам», разве что у бензоколонки.