Читать интересную книгу Записки губернатора - С. Урусов

Меня заинтересовало двойственное и неопределенное положение измаильских старообрядцев. Как известно, у нас в России, до самого последнего времени и господствующая церковь, и правительство беспощадно относились к старообрядчеству. В то время, как мечети и синагоги пользовались свободой существования и даже правительственной защитой, христианские костелы и кирки только терпелись; что же касается старообрядческих молелен и церквей, то их преследовали всевозможными способами. Особые доносчики, под названием православных миссионеров, внимательно наблюдали за тем, чтобы полиция не увлеклась сознанием близости старой веры и новой, или, вернее, ничтожеством различия между старым и новым обрядом, и не оказала преступного «попустительства старообрядческому доказательству». С этим последним термином у меня было немало возни в Измаиле. Местные старообрядцы, а их в уезде было не мало, оказали во время войны с Турцией значительные услуги русскому войску; неловко было, присоединив их к России, немедленно начать применение к ним мер в духе православного фанатизма. Появился хорошо известный всем старообрядцам секретный циркуляр губернатору с изложением высочайшего повеления запрещавшего слишком притеснять измаильских раскольников в их обрядах, пока таковые исправляются без смущающего православную церковь доказательства.

Я застал в своей канцелярии сведения и воспоминания об этом распоряжении, но самый циркуляр был уже изъят кем-то из моих предшественников и, ко времени 25-летия присоединения Измаила, к местным старообрядцам применялись обычные стеснительные меры.

«Оказательство» выставлялось против них, как опасное и всегда победоносное оружие. В самом деле, пусть кто-нибудь попробует звонить в колокола без оказательства, идти крестным ходом вокруг церкви. Кончилось тем, что при энергическом содействии местного «миссионера» — этого всем ненавистного представителя православного иезуитизма и православного инквизиционного духа, измаильское старообрядчество сравнялось с российским и даже было в худшем положении, так как оно сознавало себя более обиженным, лишенным обещанной ему русским правительством терпимости. Полиция, конечно, как это всегда бывает, применялась к задаваемому духовным начальством тону, и в результате получалась, например, такая картина.

Местный старообрядческий архиерей, уважаемый старик, рукополагавший священников, духовный авторитет всех местных раскольников, собирался выехать в Румынию. По паспорту он числился мещанином Василием Лебедевым и, в качестве такового, должен был явиться за паспортом в полицейское управление, непременно лично. Его заставляли ждать некоторое время, после чего пристав возглашал во всеуслышание: «там Васька Лебедев паспорта дожидается, позовите Ваську». Архиерей входил и непременно выслушивал такой вопрос: «Тебе паспорт нужен? Получи».

Таким образом проявлялось «оказательство» русской правительственной власти в противовес оказательству раскольничьих обрядностей.

В Измаиле началось, обычное в России, применение правил о постройке и ремонте старообрядческих храмов. Новых зданий возводить не дозволялось, починка старых допускалась лишь при условии сохранения прежнего вида здания. Когда я приехал в Измаил, то мне немедленно, со стороны православного духовенства, подана была жалоба с указанием на неправильные действия полиции, допустившей расширения раскольничьей церкви. Дело заключалось в том, что старообрядцы, после долгих хлопот, и, вероятно, не без денежных жертв, получили разрешение губернского правления окружить стены своей церкви кирпичными контрфорсами. Они повели дело так успешно, что вскоре все церковные стены были заключены в новый футляр саженной толщины, после чего оказалось возможным вынуть часть стен внутри церкви. В образованных таким образом, нишах разместилось человек 100 лишних прихожан. Такая хитрость возмутила православное духовенство, просившее меня не допускать по отношению к его соперникам дальнейших послаблений.

Я с детства чувствовал пристрастие к раскольникам, которые в наших местах выгодно отличаются от остального населения трезвостью, деловитостью и каким-то чувством собственного достоинства. Впоследствии я убедился в том, что среди русского христианского населения, которое на самом деле, в отношении обрядовых форм, а отчасти и по своим верованиям, близко стоит к идолопоклонству, наиболее живым и наименее индифферентным в религиозном отношении следует признать именно раскольников и сектантов, крепко стоящих за свою веру и свой обряд, а иногда и стремящихся найти новые пути своим религиозным идеалам. К массе православного духовенства, духовную роль которого, вряд ли кто-нибудь, кроме его представителей, найдет возможным защищать, у меня создалось непобедимое предубеждение. Поэтому я воспользовался представившимся случаем и сделал все, что мог, для удовлетворения скромных просьб, представленных мне измаильскими староверами.

Московские старообрядцы Рогожского кладбища пожертвовали своим измаильским единоверцам колокол в память коронования Императора Николая II. На принятие этого пожертвования последовало высочайшее соизволение, но бессарабское губернское правление, на основании требования духовного начальства, отказало в разрешении построить для колокола колокольню. Я немедленно разрешил старообрядцам начать эту постройку, составив впоследствии, по возвращении в Кишинев, постановление по губернскому правлению, в котором вывел необходимость такого разрешения из смысла упомянутого высочайшего соизволения. Посетив затем старообрядческую церковь, в которой был отслужен в моем присутствии молебен о здравии царской семьи, я нашел возможным удовлетворить несколько малозначащих пожеланий старообрядческого духовенства, вроде разрешения поправки желоба на церковной крыше и водосточных труб, на что полиция не соглашалась, требуя непременно особого постановления строительного отделения губернского правления. Наконец, ко мне обратились с более серьезной просьбой о возобновлении деревянной церкви, в которой богослужение прекратилось вскоре после 1878 года, вследствие ветхости здания.

Я пожелал осмотреть лично как церковь, так и план, по которому рассчитывали ее восстановить. Из представленного мне плана я увидел, что предполагаемое сооружение старообрядцы намеревались возвести не из дерева, а из кирпича, и одно это обстоятельство уже лишало меня по закону возможности не только дать просимое разрешение, но даже обещать, что губернское правление займется рассмотрением просьбы старообрядцев. Когда же меня, после нескольких отговорок, привели к тому месту, где я думал увидеть старый храм, то я нашел только заросший крапивой пустырь, на котором, несомненно, была когда-то постройка, исчезнувшая, однако, настолько бесследно, что не представлялось возможным, даже по очертаниям на почве, определить, что именно она прежде из себя представляла.

Я не мог сердиться на бедных старообрядцев за попытки ввести меня в обман и научил их, как подать прошение на высочайшее имя об удовлетворении желания, значение и государственную важность которого могли, как оказывалось, понять и оценить по достоинству лишь петербургские государственные умы.

От Измальской крепости, которую штурмовал Суворов, не осталось следов, кроме неровностей местности, не дающих никакого представления о былой турецкой твердыне. Особых достопримечательностей в Измаиле нет, но город очень симпатичен, сравнительно благоустроен и достаточно оживлен. Его очень скрашивает Дунай, полноводный рукав которого, вместе с частью Черного моря составляет южную границу Бессарабии.

Я проехал на небольшом пароходе, предоставленном в мое распоряжение начальником пограничной стражи, от Рени до Вилкова, т.е. по всему Килийскому рукаву Дуная, находящемуся в пределах русских владений. Путешествие это было чрезвычайно приятно. Среди остановок по пути, достойно упоминания посещение нами села Вилкова, населенного давними выходцами центральной России.

Меня предупреждали, что в Вилкове я увижу «что-нибудь особенного», как говорят в Бессарабии. Исправник сообщал о том, что вилковцы народ буйный и пьяный; другие рассказывали про оригинальное местоположение села; третьи предвкушали удовольствие попробовать вилковской икры; наконец, ехавший с нами врач рассказывал о том, что головы вилковцев так устроены, что самые тяжелые раны на их черепах, пробитых веслами во время драки, заживают в две недели, хотя у прочих людей такие поранения повлекли бы за собой смертельный исход.

Село Вилково расположено недалеко от впадения реки в Черное море, у самой воды, и перерезано ериками Дуная на несколько частей, благодаря чему сообщение, внутри села, происходит столько же на лодках, сколько по сухому пути. Вода для вилковца — родная стихия, а лодка — второй дом. В начале недели все рабочее население деревни выезжает в море и расставляет сети для ловли крупной рыбы, белуги, осетра, стерляди, а затем постепенно объезжает и проверяет добычу, возвращаясь в субботу домой с пойманной рыбой.