Капитан издал неопределенный звук, что-то между утвердительным мычанием и предсмертным стоном.
— Вот и хорошо, — кивнула Дочь Клана.
— А я прислужу госпоже! — гордо заявила Ингила и показала капитану язык.
От костров тянуло запахом жареной рыбы — матросы расстарались, порыбачили. Даже Аншасти не утерпел, присел у веселого пламени, предварительно с помощью матросов уложив на крышку люка тяжелый валун, который быстро и без шума не сдвинешь. Но все равно купец время от времени поднимался и вглядывался во мрак — не крадутся ли к его товарам лихие гости из леса...
Неподалеку от костра высился линялый полотняный шатер. Но его обитательницы, отвоевав себе «дворец», тут же потеряли к нему интерес и присели рядышком у костра. Мужчины украдкой поглядывали на озаренное красными отсветами круглое нежное лицо Дочери Клана. И не было среди них ни одного, кто хоть раз не обозвал себя слепым дурнем за то, что принимал эту женственную красавицу за мальчишку.
Юная Рысь тихонько глядела в огонь, время от времени откусывая от горячей лепешки с запеченной в ней рыбкой.
А Ингила уже умяла свой ужин и теперь поддразнивала Рифмоплета, требуя, чтобы тот немедленно доказал свое мастерство. Назвался бродячим поэтом, а теперь сидит да помалкивает? Самозванец он паршивый, в речку его!
Все весело поддержали озорницу. Парень пытался было отговориться тем, что нет музыки, но Тихоня по знаку хозяйки вытащил из мешка лютню. Поэт смирился, легко перебрал струны, откашлялся.
— Давай-давай-давай! — подбодрила Ингила. — Раз петуха зажарили да на стол подали, так скромничать ему вроде бы поздно...
— Я... ну... про Гайгира в Лунных горах. Когда провалился Последний Мятеж... и Гайгир Снежный Ручей уводил уцелевших соратников в Силуран...
— Это все знают! — при всеобщем одобрении оборвал его Челивис. — Давай стихи!
Парень, заметно побледнев, кивнул. Пальцы уверенно легли на струны. При первых же звуках, негромких, тревожных и злых, все прекратили пересмеиваться, замолчали, подобрались. Низкий хрипловатый голос заговорил в такт аккордам:
Лунный свет на волчьей тропе,По ущелью — ветер сквозной.Те, кто верен еще тебе,Не скулят за твоей спиной.И ни страсть, и ни власть, и ни местьНе важней тропы в никуда.Это все, что на свете есть.Холод, честь и злая звезда.Камень в пропасть сорвется — жди:Он не скоро ударит в дно...Ты, мятежник, рвался в вожди,Ты, изгнанник, понял одно:Лучше в Бездну достойный путь,Чем кривая тропка назад...Кто посмел бы сейчас взглянутьВ ледяные твои глаза?И пускай куражится смертьУ враждебных гор на горбу —Ты не дашь разменять на медьЗолотую твою судьбу!
Струны смолкли. Все молчали. Ингила вглядывалась в красивое бледное лицо поэта, словно видела его впервые... или словно мрак вдруг распахнулся, как полы плаща, и показал ей то, что до сих пор скрывалось в темноте.
Затем циркачка что-то шепнула госпоже. Фаури кивнула, подняла руки к плечам, потянула завязки плаща, отцепила капюшон и протянула Ингиле.
Циркачка вскочила, держа капюшон в вытянутых руках, и заверещала противным пронзительным голосом:
— Почтеннейшая публика, вам все бы слушать, а поэту нужно кушать! Уж потрудитесь кошельки развязать! Раз не надавали тумаков, так не пожалейте медяков!
Посмеиваясь, слушатели потянулись за кошельками. Ингила с шуточками побежала вокруг костра, позвякивая медью в капюшоне.
Остановившись перед глядящим в огонь поэтом, девушка сказала нормальным негромким голосом:
— Что ж, заработал — бери!
Рифмоплет вскинул голову, перевел взгляд с циркачки на капюшон с монетами, потом опять на лицо девушки, словно не мог понять, какая связь существует между горсткой меди и прозвучавшими только что строками.
Ингила перестала улыбаться.
— А ну, бери! — сказала она тихо, но властно. — Ручки боишься запачкать о медяки? В честной работе позора нет, за нее плату брать не стыдно! Это теперь твоя жизнь... если, конечно, ты не папочкин сынок, который так, прогуляться вышел...
Рифмоплет вздрогнул, неловко закивал и подставил сложенные ковшиком ладони, куда Ингила и пересыпала деньги.
Орешек сидел неподалеку, слышал каждое слово — и всей душой был на стороне циркачки. Сам когда-то был артистом и любил свое ремесло! Попробовал бы ему тогда кто-нибудь сказать, что быть актером позорно, а брать за это плату унизительно! Да этот козел потом долго бы зубами плевался... то есть, конечно, если бы это не был знатный господин...
Тем временем повеселевшая Ингила шепнула Рифмоплету:
— Подыграй мне, ладно? А то у Тихони плоховато выходит... Какие-нибудь наррабанские танцы знаешь — нхору или горхоку?
— Могу горхоку... — Рифмоплет опять взялся за лютню. Ингила заверещала:
— Почтеннейшие зрители, не спешите завязывать кошельки, я же знаю, они у вас не пустые! Отсюда слышно, как монетки звенят, сами в ладонь прыгнуть хотят! За каждую монетку, что артистам подарите, боги вам сотню пошлют, считать замаетесь!.. А вот станцую-ка я вам горхоку, как танцуют в Нарра-до! Открывайте глаза пошире да в ладоши хлопайте!
Весело и ритмично зазвенела лютня. Девушка закинула руки за голову и, притоптывая, пошла по кругу. Бедра в оранжевых шароварах завертелись так, словно вознамерились ускользнуть из-под своей хозяйки. Зрители восторженно били в ладоши и вскрикивали в ритме пляски. Даже капитан забыл свою враждебность к «козе прыгучей» и время от времени коротко взрыкивал от удовольствия. Тонкий голос лютни не тонул в поднявшемся шуме — он вел все эти звуки за собой, задавал им настрой, превращал их в музыку, нелепую, смешную, но очень зажигательную. Развеселилась даже Фаури, до этого печально смотревшая в огонь. Теперь она хлопала в ладоши и раскачивалась в такт пляске. А когда танцовщица, окончательно разойдясь, начала отмечать самые резкие движения пронзительными взвизгиваниями, Орешек с изумлением заметил, что в унисон с циркачкой взвизгивает и Дочь Клана. Причем, кажется, сама этого не замечает...
Когда все охрипли и отбили себе ладони, гибкая плясунья откинулась назад... все ниже, ниже... коснулась затылком песка, просунула голову между ног и крикнула, перекрывая восторженные вопли:
— Тихоня, обойди публику!
Гора мышц покорно поднялась с места, подхватила все тот же капюшон и двинулась по кругу. Тихоня шел молча, без прибауточек, но зрители, разгоряченные пляской шустрой девчонки, сыпали деньги не скупясь. Капюшон был нагружен куда тяжелее, чем в первый раз, причем среди медяков поблескивало и серебро. Циркач вытряхнул деньги в свой мешок, подошел к Дочери Клана и с неожиданно учтивым поклоном вернул ей капюшон.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});