повеселели. Около Коврова сидел на сундучке маленький толстенький мужичок в грязной гимнастерке, обросший щетинистой бороденкой. Это был хозяин избы, сын старухи, единственный человек в деревне, который случайно оказался знакомым Коврову. Он кивал в сторону Борща и говорил:
— Ох, уж этот Борщ, он на всякие штучки горазд! Некоторые наши ребята были с ним на фронте — говорят, такие заказы отчубучивал! А голос у него какой! Стекла дрожат, когда песню затянет.
Борщ рассердил-таки старуху. Она закричала:
— Мовчите! Подумаешь, воины… Ерманца допустили в Расею. Стыд и срам! Ни в одну войну такого сраму не было. По пальцам вам расскажу. Чингисхана били? Били! Монгола били? Били! Били! Турка били? Били! А хранцуза не только били, но еще, сукина сына, в снега вогнали да заморозили. А теперь… Немцы на нашей земле. Лыцарей из себя корчут, лезут в свинюшник, тянут свиней, хлеб из амбара выбирают, девок портют, мужиков вешают, деревни сжигают… Вот до чего довели! А почему эту анафему в обратную сторону не повернуть, как это раньше народ делал? Идет на нашу землю — бей его! Протянул руку до нашего куска — рубай ее!
— Правильно, бабушка! — подтвердил Ковров.
— Та, ей-богу, молодой человек, прямо зло берет! — громко выпалила старуха и вытянулась над отвесом печки. — Обидно становится, сердце вконец уже иссушилось, а горе все давит и давит. Не можу, не можу, милые мои!
Вошел Матвей Вовчок с железной палкой в руках. Он опустился на солому и с улыбочкой стал поглядывать на Коврова.
За ним вошли еще несколько крестьян. Появился и сын Вовчка, придерживая под полушубком обрез.
— Можешь, Горпунишка, проводить дальше свои рассудительности, — сказал Вовчок, — токо вот у тебя все замыслы насчет истории и, конечно, о том, на чем держится человек, — я из сенец слыхал твои речи. Ты бы лучше рассудила нам, какое королевство сядет упредь на наши шеи… Или же укрепится у нас старорежимная власть, или же иноземная подберет нас?
— Мм… — промычала бабка Горпина. — Ты, Матвеич, не думай, я не такая уж притча, чтоб загадать вперед. Ты, Матвей, самый грамотный человек на селе и в самой библии до конца разбираешься, а там про все сказано и показано как на ладони.
— Сказано-то оно сказано… — опять промолвил Вовчок себе под нос.
Но старуха перебила его:
— Я это место тряпочкой заложила, — и она протянула с выступа печи потрепанную библию. — Там сказано, что будет. Когда надо, прочтешь. Про землю сказано там!
— О пресвятая богородица! — воскликнул Борщ.
Все рассмеялись.
— Горпинушка! — ласково сказал Вовчок. — О нашем житье-бытье нету там действительного, там все сияет чудесами и иллюзиями. А иллюзиям наш брат хлебороб не верит. Люди соскучились по настоящей жизни, изголодались по хлебу. Теперь вот о чем вопрос. И еще люди мучаются, хотят сыскать себе ту дорогу, которая ведет к тому, к чему рвется мужицкое сердце.
— Надо изгнать белогвардейцев — вот и спасение! — раздался чей-то голос.
Хозяйка избы тщательно занавесила окна.
Ковров встал и поднял руку. Стало тихо.
— Товарищи! Сегодня мы собрались, чтобы сообща обсудить: что нам сделать, чтобы избавиться от кровавой власти помещиков и капиталистов?
Четырнадцать иностранных держав кинулись на Россию, окружили ее со всех сторон, привезли отборные войска, оружие и вместе с русскими белогвардейцами хотят потопить в крови нашу революцию.
Кто из вас не хочет быть расстрелянным или иссеченным шомполами, до нитки ограбленным и униженным, кто не хочет быть рабом кровавых оккупантов — тот немедленно должен браться за оружие и вместе с пролетариатом бить врага в тылу. Поднимайтесь все, как один, и гоните с родной земли белых негодяев — и русских и иностранных. Час настал! Большевики зовут вас на борьбу!..
Кто осмелится заговорить первым? А вдруг кто подслушает? Прощай тогда, дети, прощай, деревня!
— Будь что будет. Я — бедняк, а бедняк ничего не боится, — сказал Борщ. Що ж мовчать! Вчера булы хозяинами, а сегодня нищие. Революция дала нам свободу, и власть, и землю, и хозяйство, а контрреволюция напустила помещиков и отобрала у нас все. Конешно, надо подниматься, об чем разговор. К примеру, пришел я с германского фронту, мне совет, как страдавшему солдату, бух пару лошадок, да бричку, да корову. Ну, я с жадности схватился за конский хвост. Меня в Красную Армию зовут, на защиту революции, а я рыло в сторону; мол, я уже навоевался, у меня нитралитет с войной… А теперь что? Нищий! Даю согласие воевать за рабоче-крестьянское дело.
Встал, кряхтя, пожилой крестьянин, высокий, худой. Он рассказал, что живет у брата, приехал сюда с Украины, после того как немцы сожгли его двор и прострелили ему грудь за то, что он одному офицеру, потребовавшему от него пшеницы, поднес к самому носу «дулю»…
— Ну, Вовчок, а ты что скажешь? — зашумели крестьяне.
Вовчок слыл самым умным человеком в деревне — он читал газеты и книги.
Вовчок нехотя поднялся.
— Не знаю, братцы, не знаю, что делать. Ум раскорячился, и неможно его поставить на должное понятие. Воля — оно святое дело для мужиков, да кто праведнее ее спроповедует, волю-то эту? Сами вы без большевиков али с ними? Что-то больно все державы обозлеваются на большевиков. Он, вишь, сам говорит, этот душевный человек, — указал Вовчок на Коврова, — что все державы идут на большевиков. Тут что-то неладное: не могут же все быть дураками али зверями, — у кого-нибудь милость-то божия к человеку осталась?
Ковров насторожился.
«Заговорил крепенький хлебороб», — подумал он.
— Лукавая личность, — шепнул на ухо Коврову хозяин избы.
— Кто его знает! — продолжал Вовчок. — Учредительное собрание большевики разогнали, а оно в нашем крестьянском народе как будто и желательно.
— Это буржуазные эсеры пропаганду политическую ведут! — крикнул вдруг из сеней «часовой», парень лет двадцати пяти. — Им тоже надо войну объявить. Опять, гады, появились. Учредилкой мужиков завлекают.
— Правильно, Яшка! Но ты стереги лучше, а то разговор у нас громкий получается, — наставительно сказал один крестьянин с редкой рыжеватой бороденкой и хитроватыми маленькими глазами.
— Не беспокойся, там Кудлашка лежит.
— Смотри, малый!
Вовчок беспокойно оглядел односельчан. Не намекает ли Яшка на то, что у него в хате находится сейчас Войданов? Потому поспешно опустился на солому.
— Видите, какой у нас народ, — сказал, подходя к Коврову, Борщ. — Им хочется, и колется, и маменька не велит. Положим, Вовчок-то человек зажиточный, у таких кожа толстая.
— Он просто не нашего поля ягодка! — крикнул кто-то из глубины хаты. — Не зря он эсерам свой голос в семнадцатом отдал!
— Дурак! — набросился на него Вовчок. — Мое дело, кому свой