Читать интересную книгу Счастье момента - Штерн Анне

Я не знаю, правда ли это. Иногда мне самой не верится, что эти приступы судорог и припадков могут быть настоящими. Конечно, на фронте большинство солдат пережили ужасные вещи. Может, они симулируют, чтобы уклониться от повторного призыва? Но в глазах их отражается поистине животный страх, поэтому я склонна верить, что они на самом деле страдают от заблуждений и считают, что находятся в опасности. Такое ощущение, что с фронта вернулись их тела – души же навсегда остались в окопах.

Я дружелюбна по отношению к пациентам, и я им нравлюсь. С этими мужчинами легко работать, потому что между приступами они ведут себя совершенно нормально, тихо разговаривают или просто молчат. Среди них есть как образованные люди, так и простые работяги, и все они в своем уме. Большинство могут обслуживать себя самостоятельно: сами едят и ходят в уборную, они не нуждаются в особом уходе. Однако здесь мне приходится ассистировать врачам во время лечебных процедур. Работать в Далльдорфе было легче.

Бранденбург далеко, ездить сюда каждый день непросто, поэтому на неделе я остаюсь лечебнице, в комнате для медсестер, и два дня выходных провожу на Бюловштрассе с Конрадом и малышкой Хильдой. Я скучаю по ним, но нам нужны деньги. К тому же мне нравится работать, даже если иногда я сомневаюсь, правильно ли мы поступаем. Но я держу свои сомнения при себе.

Не будь я уверена, что директор и врачи знают свое дело и хотят как лучше, решила бы, что они настоящие варвары. Так это может показаться со стороны. В особо тяжелых случаях, когда недели проходят без улучшений, психиатры назначают пациентам длительные ванны, в которых те сидят, пока не пройдут симптомы, – иногда по нескольку дней. Некоторые больные проводят в изоляции недели или даже месяцы. Это время они в полном одиночестве сидят в затемненной комнате, им нельзя ни читать, ни разговаривать. Посторонним не разрешено их навещать, а медицинскому персоналу приказано не говорить им ни слова, чтобы не ставить под угрозу процесс выздоровления. Если выздоровление не наступает даже после таких мер, то пациентов заставляют выполнять физические упражнения – часами, до глубокого изнеможения. Однажды я видела, как после этого некоторые плакали: думали, что вернулись на фронт и скоро погибнут.

Некоторые, по словам врачей, излечиваются, но я боюсь, что на самом деле те просто подавляют симптомы, чтобы избежать муштры или строгого режима.

В моей памяти навсегда останется случай одного юноши, совсем еще мальчишки, который потерял голос во время войны. Он больше не мог произнести ни единого слова, как ни старался. В конце концов лечащий врач вдавил пулю юноше в шею, чтобы тот подумал, что сейчас задохнется. Несчастный испуганно хватал ртом воздух и наконец зарычал, как умирающий зверь. Врач счел это успехом. Юношу объявили излечившимся и отправили обратно на фронт, в Бельгию. Но я никогда не забуду выражение его глаз, когда он почувствовал пулю в шее и посмотрел на меня. Я держала его. Я знала, что лечебные процедуры помогут ему излечиться, но он каждой клеткой своего тела верил, что сейчас умрет. Взгляд этого бедняги до сих пор преследует меня во сне. Вскоре после того, как его во второй раз призвали на службу рейху, он погиб в бельгийском городке, название которого я уже не помню.

Глава 17

Понедельник, Духов день, 5 июня 1922 года

К тому времени, как Карл вышел из мрачной пивной, газовые фонари уже бросали на мостовую желтые круги. Воздух был теплым – как легкое пальто, которое Карл накинул поверх потной рубашки. Вдалеке пронзительно захохотали девицы легкого поведения, где-то упала бутылка и с громким звоном разбилась о камни. На Бюловштрассе кипела жизнь, и стоило кому-то распахнуть дверь в трактир или кабак, как оттуда вылетали обрывки музыки.

Карл не знал что и думать. Это проклятое расследование ввергало его в замешательство. Может, он совершил ошибку, присвоив дневник? Вдруг об этом узнает начальство? Дело оказалось куда сложнее, чем Карл думал. Сначала Фабрициус зарылся в него с головой, теперь эта странная женщина со своими расспросами… Какое ей дело до Риты Шенбрунн? О чем она только думает, вмешиваясь в расследование? Карл – полицейский, выполняющий важную работу, а она – всего лишь акушерка, которая подтирает сопли детишкам.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Кипя от гнева, он направился в сторону севера.

На дереве у дороги заливался соловей, жалобно и неуклонно ища себе подружку. Та запаздывала: обычно птицы образуют пару в апреле-мае и потом строят себе гнездо.

Карл торопливо шел, оставляя позади шум трактиров и таинственных подвальных кабаков, пока собственные шаги, зловещим эхом отдающиеся в узких улочках, не стали единственным звуком во внезапно наступившей тишине.

Справа возвышались железные арки эстакады, прорезавшие вечернее небо. Вот над головой с грохотом пронесся поезд, похожий на хвост кометы, и исчез в направлении Потсдамского вокзала. Домов здесь почти не было. Вдали чернели очертания ангаров, спящих страшилищ, принадлежавших грузовой железнодорожной станции. Карл прошел под эстакадой – ее конструкция напоминала железную паутину – и проскользнул между ангарами, чтобы подойти к мосту.

Сюда не добирались отголоски оживленного города, этих промышленных джунглей, где чувствуешь себя таким потерянным, словно оказался на другой планете. Стальные балки поблескивали в свете луны и одинокого фонаря – другого освещения не было, и только вдали, в стороне Шенебергеруфер, виднелись огоньки.

На мосту выделялся черный силуэт, обращенный в сторону реки. Его обладательница стояла к Карлу спиной, но он узнал ее сразу. Девушка в шляпке гладила одну из медных львиных голов на перилах – ласково, словно живого зверя.

– Что вы здесь делаете? – Это гнев или радость пронзили его грудь?

Девушка обернулась. На мгновение она выглядела испуганной, но потом узнала Карла и в глазах у нее промелькнуло веселье.

– Господин комиссар! И вы здесь? Что ж, лучше поздно, чем никогда.

– Что вы пытаетесь этим сказать?

– Ничего особенного. Это ведь именно здесь нашли тело Риты Шенбрунн, не так ли?

Карл подошел ближе, но ничего не сказал.

– У меня сложилось впечатление, что ваше расследование продвигается слишком медленно. Прошло две недели, а вы ничего не нашли. У вас всегда так?

Карл фыркнул:

– С чего вы взяли, что ничего? Думаете, я посвящу вас в ход расследования? Как вас вообще зовут?

В ее глазах снова вспыхнули искорки веселья. Левый, казалось, смотрел куда-то мимо Карла. Это раздражало.

– Какое это имеет отношение к делу?

– Вы допросили мою свидетельницу с Бюловштрассе. Нравится вам или нет, но теперь мне нужно знать ваше имя. Хотя бы для того, чтобы в следующий раз не стоять разинув рот и не спрашивать: «Какая еще акушерка?»

Девушка хихикнула.

– Ах, Магда. Она и вам наплела о злом и страшном Педро?

– Почему наплела? Так, давайте обо всем по порядку… Как вас зовут?

– Хульда.

– А дальше?

Девушка окинула его задумчивым взглядом.

– Можно просто Хульда. Или госпожа Хульда, если будет угодно. Так меня зовут на Винтерфельдплац.

– Назовите, пожалуйста, вашу фамилию, – потеряв терпение, велел Карл.

– Гольд. Хульда Гольд.

С этими словами она протянула руку, словно вежливо представляясь новому знакомому. Карл машинально ответил на рукопожатие и только потом осознал, что делает. Пальцы Хульды были холодными, но рукопожатие – крепким и уверенным, и когда она отстранилась, Карл на долю секунды ощутил сожаление.

– Интересное имя. Еврейское?

– А почему вы спрашиваете? – По голосу было слышно, что Хульда внезапно насторожилась.

– Просто так. – Он пожал плечами. – Ладно, нет так нет. А что означает ваше имя?

Хульда громко рассмеялась.

– Меня об этом еще никто не спрашивал. В конце концов, это вполне обычное имя, разве нет?

Нет, Карлу оно не казалось обычным, скорее напротив. В нем было что-то странное, какая-то бездонная глубина, которая ему нравилась и в то же время тревожила. Сколько Карл себя помнил, он всегда был очарован именами. Они казались ему духами, обволакивающими своих носителей, как второе «я». Свое имя, напоминающее карканье, Карл ненавидел, а фамилия Норт, доставшаяся ему от настоятеля приюта, поскольку его родители были неизвестны, казалась резкой и неприступной, как холод и снег. Но в имени Хульды звучало тепло, которое смягчало странность.