Гнев Божий, обрушившийся на Францию, как бы случаен, но вместе с тем вполне закономерен. Когда люди сознательно или бессознательно стремятся к разрушению высшего порядка (воплощением которого на земле является Католическая церковь) и тем самым уклоняются от пути, предначертанного Богом, их закономерно постигает Божья кара. При этом степень вины прямо пропорциональна просвещенности исторических деятелей. Намерения осуждаются строже, чем непосредственное исполнение.
Философы, подготовившие своими сочинениями революцию, намного опаснее самых радикальных революционеров. Первые несут всю полноту ответственности за разрушения, которые повлекла за собой революция. Вторые всего лишь послушные орудия Провидения, карающего развращенный философией народ. Поэтому для Местра «этот Вольтер, которого восторженные поклонники в своем ослеплении внесли в Пантеон, может быть, более виновен перед Божьим судом, чем Марат, потому что, может быть, он создал Марата и, безусловно, принес больше вреда, чем он»[296]. Точно так же деятели раннего этапа революции, утверждавшие права человека, хуже якобинцев, нарушавших эти права самым жестоким образом.
Перекладывая всю ответственность за кровь на тех, кто в действительности ее менее всего желал и, возможно, сам того не понимая, выпустил джинна из бутылки, Местр, противореча себе, дает высокую оценку деятельности якобинского правительства, ставя ему в заслугу сохранение целостности Франции. Показывая, что не люди управляют революцией, а революция людьми, он пишет: «Чем больше наблюдаешь за внешне наиболее активными действующими лицами революции, тем больше находишь в них что-то пассивное и механическое. Не будет излишним повторить, что не люди ведут революцию, а революция использует людей. Очень верно, когда говорят, что она идет сама собой. Эта фраза означает, что никогда Божество не проявляло себя таким ясным образом ни в каком человеческом событии. Если оно использует самые гнусные средства, то для того, чтобы, карая, возродить». Террор – не только кульминационная точка революции, но и начало поворота к возрождению. За потоками крови, пролитой якобинцами, Местр сумел разглядеть спасительную роль Робеспьера и революционного правительства, «которое было одновременно и ужасным наказанием для французов, и единственным способом спасти Францию»[297].
Начиная с 9-й главы, книга Местра становится пророческой. Реставрация так же неизбежна, как и выздоровление после болезни. В противном случае больной умирает. Францию от смерти спасли якобинцы. Более того, их победы прославили Францию, и благодаря им король снова взойдет на трон во всем блеске своего возросшего могущества. Поэтому все рассуждения – возможна ли Реставрация или невозможна, нужна ли она или нет – лишены всякого смысла. Реставрация не возможна, а неизбежна и не зависит ни от чьего желания. Все ссылки на мнение народа ровным счетом ничего не значат: «Народ – ничто в революциях, или, по крайней мере, он входит в них только как пассивный инструмент»[298].
Пророчество осуществилось в полной мере. В 1814 г. большинство французов пассивно встретило Реставрацию, хотя явно не симпатизировало Бурбонам. Посылая тогда свою книгу подольскому губернатору Яну Потоцкому, Местр писал: «Я бы очень хотел, чтобы вы в настоящий момент перечитали мои “Рассуждения о Франции”, где, к неслыханной радости, все оказалось пророческим, вплоть до названия двух городов, которые первыми признали короля»[299].
Местр дал свою книгу для прочтения и М. Ф. Орлову, только что вернувшемуся из Франции, где он был погружен в гущу событий. Капитуляция Парижа, падение Наполеона, возвращение Бурбонов – все это совершалось не просто на глазах Орлова, но и при его участии. Эффект от пророчества Местра для Орлова, несомненно, усиливался и вследствие того, что еще в начале 1814 г. у Бурбонов, казалось бы, не было никаких шансов вернуть себе престол. «О Бурбонах вопроса не подымалось, – писал в своих мемуарах Талейран, – так как было очевидно, что они уже забыты и неизвестны новому поколению»[300]. Со своей стороны, Александр I не уставал повторять, что имеет во Франции только одного врага – Наполеона. Префект парижской полиции Паскье приводит в своих воспоминаниях слова Александра I, сказанные им парижским депутатам накануне въезда в Париж: «Я имею только одного врага во Франции, и этот враг – человек, который меня обманул самым недостойным образом, который злоупотребил моим доверием, который нарушил все данные мне клятвы, который принес в мое государство самую несправедливую и отвратительную войну. Любое примирение между ним и мной отныне невозможно; но я повторяю, я имею во Франции только одного врага. Ко всем французам, кроме него, я отношусь с благосклонностью. Я уважаю Францию и французов и желаю, чтобы мне дали возможность сделать им добро»[301]. При этом о Бурбонах не было сказано ни слова. Обещая «сделать добро», Александр I как бы намекает на право французов самим избрать себе правителя, исключая Наполеона.
Но еще до этой встречи с парижскими депутатами Александр I имел любопытный разговор с посланцем Людовика XVIII – бароном де Витролем. Тот так воспроизвел свой разговор с царем: «Итак, начал он с выражением неудовольствия и сожаления, если бы вы узнали их (Бурбонов. – В. П.) получше, вы бы убедились, что корона слишком тяжела для них. Мы уже думали о том, кто бы мог подойти Франции, если Наполеон уйдет. Одно время мы думали о Бернадоте, его влияние в армии, уважение, которым он пользуется у друзей революции, остановили на какое-то мгновение наш выбор на нем, но затем по ряду причин мы должны были от него отказаться. Говорили и о Евгении Богарнэ. Он знатного рода, уважаем во Франции и ценим в армии, но имеет ли он достаточно сторонников? Может быть, республика, умно организованная, лучше подошла бы духу французов. Идеи свободы, которые уже давно пустили ростки в такой стране, как ваша, не могут исчезнуть бесследно. Они затрудняют установление единовластия». Изложив размышления Александра I о возможных вариантах нового французского правительства, Витроль не мог сдержать своего изумленного восклицания: «Бог мой! Когда это было? 17 марта! Император Александр, король королей, объединенных для спасения мира, говорил мне о республике»[302].
Рассуждая о республике, Александр I явно дразнил Бурбонов. Однако его нежелание видеть на французском престоле Людовика XVIII было не столь сильным, как желание раз и навсегда покончить с Наполеоном. Стремясь покорить французов своим великодушием, царь соглашался на регентство Марии-Луизы при малолетнем сыне Наполеона, подчеркивая тем самым, что свою личную ненависть к французскому императору он не распространяет даже на членов его семьи.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});