Все беды России Местр объяснял тремя обстоятельствами: разделением церквей, татарским нашествием и реформами Петра. Схизма пустила Россию по ложному пути, отрезав ее от источника истинной христианской веры. Татары обрекли Русь на варварское существование. Что же касается Петра, то он «совершенно не понимал свой народ, полагая, будто из него можно сделать все, что захочешь. Он ошибся, ибо слишком спешил и, как мне кажется, взялся не с того конца»[272]. В другом письме Местр высказался более резко: «Вообще же страна сия отдана иностранцам, и вырваться из их рук можно лишь посредством революции. Повинен в этом Петр, коего именуют великим, но который на самом деле был убийцей своей нации. Он не только презирал и оскорблял ее, но научил и ненавидеть самое себя. Отняв собственные обычаи, нравы, характер и религию, он отдал ее под иго чужеземных шарлатанов и сделал игрушкою нескончаемых перемен»[273]. Местр нарочито сгущает краски, перенося на петровские реформы свою ненависть к протестантской Европе, на которую, как он считал, ориентировался Петр.
Прекрасно улавливая чувство национального унижения, охватившее русское общество после подписания Тильзитского договора, Местр довольно точно формулирует господствовавшие настроения. Он много пишет о нерусском воспитании Александра I, имея в виду приставленного к нему в качестве воспитателя Лагарпа: «Император не постигает самых важных вещей и обязан сим несчастием своему воспитанию, которое будет вечным укором памяти Екатерины II»[274]. В его представлении Александр I скорее напоминает президента Соединенных Штатов Америки, чем русского царя, «ибо воспитан на республиканских идеях»[275]. Местр сокрушается по поводу того, что «французский язык здесь ничуть не менее нужен, нежели в Париже, и знают его беспримерно лучше, чем русский»[276]. Особую его ненависть вызывают немцы и их засилье в государственном аппарате России. В отношении этой нации Местр доходит до откровенной ксенофобии: «Если бы от меня зависело сжечь все, что Германия создала в XVIII веке, я, не колеблясь ни на секунду, поступил бы по примеру Омара, вполне убежденный в том, что действительные потери (достаточно большие, но вполне возмещаемые) полностью вознаградились бы уничтожением этой отравы»[277].
Выход он усматривает в обретении национальной самобытности: «Я убежден, что первый шаг к победе – это возвращение русской одежды. Солдат должен быть одет, как под Полтавой. Напудренный, завитой, напомаженный и застегнутый на все пуговицы, при буклях и панталонах, русский – это уже не русский, а немец. Боже, но неужели хоть кто-нибудь хочет быть немцем?». Под этими словами Местра подписался бы любой декабрист, которому путь отклонения от национальных традиций представлялся глубоко ошибочным и который стремился его перечеркнуть и заново сотворить историю.
Для Местра освобождение России от иноземного влияния означает прежде всего преодоление религиозных заблуждений. Обретя свой национальный путь, Россия, по его мнению, придет не к православию, которое столь же ошибочно, как и петровские реформы, а к католицизму, в котором Местру видится вселенское наднациональное начало, призванное соединить в себе все народы мира. Россия упустила уже однажды, в 1814 г., отпущенный ей судьбой шанс: «Мне хочется плакать, как женщине, – пишет он, – когда я думаю о той роли, которая представлялась России и которую она упустила. Своей славой она могла бы соперничать и даже затмить Англию и Испанию, она могла бы стать средоточием торговли всей Европы; опорой, надеждой и убежищем для всего честного; наконец, обогатиться и обессмертить свое имя. С каждым днем я все более убеждаюсь в справедливости той великой истины, что единственно возможная политика должна быть моральна»[278]. Последняя фраза, выделенная Местром, во многом предвосхищает будущие споры декабристов о соотношении политики и морали и о степени дозволенности в политической борьбе.
Жозеф де Местр был многолик. Он представал то фанатичным проповедником католицизма, то салонным эрудитом и острословом, то пламенным патриотом России. «С каждым днем я становлюсь все более русским», – писал он. Именно к этому его облику было привлечено внимание молодых людей типа М. Ф. Орлова.
Кавалергардский полк, в котором служил Орлов, после Тильзита исключительно остро переживал унижение России. С. Г. Волконский вспоминал, как он и его полковые товарищи, испытывая ненависть к французам, били окна в доме французского посланника Коленкура[279]. Но кавалергарды занимались не только битьем окон. В их полку ходила рукопись анонимного сочинения, написанного по поводу заключения Тильзитского договора. Ее авторство приписывалось разным лицам. Впервые французский оригинал этого документа был опубликован В. А. Бильбасовым в 3-м томе «Архива Мордвиновых» под названием «Projet de représentation a 1’Empereur» («Проект представления императору») с точной датой: 25 августа 1808 г. При этом публикатор высказался решительно против авторства Н. С. Мордвинова[280]. Бильбасов указал также на существование множества списков этого текста. Исследователи не прекращали попыток установить авторство. Некоторые из них, вопреки Бильбасову, считали автором Н. С. Мордвинова, назывались также А. Чарторыйский и даже Н. М. Карамзин[281].
На связь этого проекта с Кавалергардским полком впервые указал Н. М. Дружинин, обнаружив его в бумагах П. Д. Киселева – тогдашнего сослуживца С. Г. Волконского и М. Ф. Орлова. «Очень возможно, – пишет ученый, – что “Проект представления” вышел из-под пера Михаила Орлова: некоторые утверждения, заключенные в проекте, поразительно совпадают с позднейшим уставом “Ордена русских рыцарей”, основанного М. Орловым и М. А. Дмитриевым-Мамоновым»[282].
Указание Н. М. Дружинина на связь документа с программой Ордена русских рыцарей представляется весьма существенным, и мы к нему еще вернемся. Пока же заметим, что атрибутация «Проекта» крайне затруднительна прежде всего из-за общности излагаемых в нем идей. Текст отражает не только и даже не столько взгляды отдельного лица, сколько настроения, широко распространенные в обществе. Анализируя содержание этого документа, Дружинин справедливо отметил «печать крайней незрелости политической мысли», соединяющей «без всякого разбора и системы» хозяйственные и политические факты, отсутствие «ясной программы государственных преобразований» и т. д. Из этого историк делает вывод, что «проект выражает мнение фрондирующей части российского дворянства <…> По существу эта фронда нисколько не посягала на основные устои социально-политического порядка; более того, в ее ламентациях против бюрократизма и “равенства” обнаруживались явные черты феодальной реакции; “дух времени”, влияние буржуазных тенденций сказывались только в настойчивом подчеркивании идеи общего блага, в стремлении укрепить государственную власть на базе общественного мнения и в неясной мысли о необходимости единого цельного правительства»[283]. Такая неопределенность политических воззрений, по мнению Дружинина, и могла быть присуща М. Ф. Орлову в 1808 г. Гипотеза ученого, к сожалению, не может быть подтверждена документально, однако кандидатура Орлова представляется наиболее предпочтительной.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});