Читать интересную книгу Чудо-ребенок - Рой Якобсен

— Ты ведь не в этом классе учишься?

— В этом, — говорит она.

Почва уходит у меня из-под ног, по спине бегут мурашки, и я понимаю, что она каждый день сюда ходила, на каждый урок, больше недели, а я и не заметил этого, потому что избегал ее из боязни, что придется за ней следить, или чтобы заглушить стыд, который поднимается во мне всякий раз, когда кто-нибудь видит ее впервые, и подозрение, что, может быть, она не просто маленькая и беспомощная, но что-то с ней не так. Я грубо хватаю ее за руку и тяну за собой на школьный двор в слабой надежде, что все еще может оказаться недоразумением, что, может, ей все же нужно в другое крыло, где занимаются остальные первоклашки. Но нет, это не недоразумение. Позади нас в дверях появляется в сером рабочем халате учитель Самуэльсен, не досчитавшийся ученицы, и кричит:

— Ну иди же, Линда, уже был звонок.

— Нет! — кричу я через плечо и тяну ее прочь, дальше от него.

— Что нет?—говорит Самуэльсен, в два скачка нагнав нас; насколько я могу понять, он скорее изумлен, чем рассержен, да он и не из чудовищ, он скорее несколько клерикальный и патетичный тип, с непроницаемыми стеклами очков и мягким как масло голосом. Но я потерял и те крохи терпения, которые у меня еще оставались.

— Не пойдет она к этим идиотам! — кричу я, и Линда начинает плакать, а у Самуэльсена меняется цвет лица, он протягивает ко мне здоровенную волосатую медвежью лапу, вцепляется когтями мне в затылок и без всяких экивоков выдает мне голосом, в котором не осталось ни мягкости, ни клерикальности:

— Я тебе покажу идиотов, негодяй — а ну иди со мной!

Тащит меня по школьному двору как тряпичную куклу, крикнув Линде через плечо, чтобы она шла в класс, достала тетрадку и выполнила задание на странице восемнадцать, рисунок...

В ноздри мне бьет запах взрослого мужчины — сигаретный дым, буйвол и вареные овощи, — я пытаюсь вырваться, но тщетно. Когда мы добираемся до кабинета директора, я уже так измотан, что едва слушаю, что рассказывает Самуэльсен. Голос директора, однако, не спутаешь ни с чьим другим.

— Садись!

Его фамилия Эльборг, за глаза все зовут его Эльбой. Он воплощение старой школы: дымит как паровоз, серый костюм, серая кожа, косой пробор как по линеечке, две элегантные паркеровские ручки торчат из левого нагрудного кармашка, синяя, чтобы писать письма, и красная — для расправы.

Как только Самуэльсен покинул кабинет, директор спросил меня, представляю ли я себе хоть чуть-чуть, каково это беднягам слышать, что их называют идиотами; при этом он загасил недокуренную сигарету таким жестом, что мне стало ясно: не стоит даже пытаться растолковать ему безжалостные законы стаи в школьном дворе, гласившие, что кто угодил во вспомогательный класс, тот меняет не только поведение и внешний вид, но даже одежду, родителей и язык и становится живым воплощением несчастного ребенка, с которым никто не хочет водиться и играть, даже если состоит с ним в родстве; нет, даже сильнейший готов отречься от собственного брата в подобных случаях, не говоря уж о собственной сестре, это уж что-то библейское, черт побери.

Но именно семейные узы поспособствовали тому, что нотация приняла иной оборот.

— Она тебе сестра? — недоверчиво спросил Эльба, откинувшись в кресле и вроде как выжидая, и закурил новую сигарету.

— Да! — крикнул я. — И она знает буквы! Все ваши дурацкие буковки до одной!

— Не ругайся!

— Она умеет читать! — настаивал я с таким неистовством, что по подбородку и по шее потекли слюни. И он понял, должно быть, что имеет дело с истериком и что тут требуется нечто иное, нежели привычная демонстрация силы, потому что он и новую сигарету тоже загасил, встал с кресла, уселся на краешек стола, сложил руки на коленях и спокойно спросил, как меня зовут и в каком я классе учусь; на эти вопросы я, собрав волю в кулак, ответить сумел, но потом из меня опять поперло:

— Не будет она ходить в этот класс!

— Ну-ка прекрати!

— Она не будет ходить в этот класс! А я не прекращу! Никогда!

Я не встал, делая вышеуказанное заявление, и теперь он включил деловитого филателиста:

— Так ты говоришь, она умеет читать, надо же, гм, интересно. ..

У меня уже дыхание совсем перехватило, так что я энергично закивал в ответ, а он подошел к огромному архивному шкафу, достал оттуда папку, в которой оказалось два листка бумаги, и, прищурившись, принялся читать; потом убрал их снова в папку и ящик, который и задвинул с громким стуком, сел, задумчиво посмотрел в окно, потом снова раскурил сигарету:

— Твоя мать, однако, просила как раз об этом.

— Что?!

Он кивнул, и даже убедительно, и два, и три раза. Но я об этом ничего не слышал.

— Но она же умеет читать!—заявил я в последний раз. На этот раз директор еще затянулся, а потом сказал:

— Если это так, ее переведут в другой класс.

И тогда я увидел то, чего никогда не видел прежде. Эльба улыбнулся.

— Тут в документах указано, что твоя мама работает по найму? — спросил он.

— Но она дома, когда я дома,—соврал я, прекрасно зная, что это только у проблемных детей матери ходят на работу.

— В магазине?..

— Угу.

— Там есть телефон?

— Да. Два.

Я продиктовал оба номера, он записал их и сделал вид, будто впечатлен тем, что человек моего калибра в состоянии запомнить два номера из шести цифр в правильном порядке.

— Ты туда звонил когда-нибудь?

— Нет.

— Но помнишь номера наизусть?

— Да.

— Зачем?

Я понял, что он заговаривает мне зубы: что это за чепуха с номерами телефонов, будто ему не известно, что любые мальчишка или девчонка хранят в голове все невротические коды, которые необходимо будет активировать при наступлении катастрофы. Он сказал:

— Это необычно.

— Чего?

Он снова улыбнулся, поднялся и пошел опять к архивному шкафу, достал оттуда еще два листка, в которых тоже оказалось непросто разобраться, — это уже обо мне было, так сказать, следы меня в доброжелательных отчетах фрекен Хенриксен; прочитал и положил их назад с видом, будто теперь ему придется принять во внимание много чего еще.

— А что это с мамкой? — сумел я выжать из себя.

— Да ничего, — ответил он с отсутствующим видом, написал несколько цифр синей ручкой на чистом листке, протянул его мне, попросил внимательно посмотреть и разом перевернул исписанной стороной вниз; потом спросил, что я запомнил.

Я запомнил все. Он удовлетворенно хмыкнул, я же раздумывал, будет ли вопрос с Линдой решаться на основании моей способности запоминать числа и не стоит ли мне заодно выдать ему и другие цифры: сколько литров крепких напитков норвежский народ ухитряется влить в себя за год, сколько новенький “Хилман” стоит в автосалоне “Машины и автобусы в Экерне” — все то, о чем мы беседовали с Кристианом... или какова высота самой высокой горы Швеции? Она называется Кебнекайсе, можно в любом справочнике прочитать.

Я чувствовал, что начинаю не то чтобы раздражаться, но все сильнее запутываюсь, и тут-то я и понял, что он меня обдурил, злость из меня выдурил.

— Тебе бы поучиться игре в шахматы, — сказал он.

— А я играю.

— Да? Где?

— Чего?

— За клуб играешь?

— Нет.

— А вот на Вейтвет хороший же вроде клуб?

Я не ответил. Но дело было уже сделано. Директор снова закурил.

— Теперь иди в свой класс, Финн, а я посмотрю, что тут можно сделать.

Я поднялся и заметил, что меня больше не трясет, только боль от медвежьей хватки Самуэльсена еще давала знать о себе. Я закинул ранец за спину, но все никак не мог заставить себя уйти.

— Разумеется, обещать я ничего не могу, — завершил он и покрутил в пальцах сигарету около узких своих губ, будто предвкушая, как он разломит ее во рту пополам, стоит мне только оказаться за дверью.

Я опустил голову и вышел, пересек приемную, где сидела секретарша фру Нильсен в темной, плотно облегающей секретарской юбке и овальных очках и тоже дымила как паровоз, проследовал пустыми коридорами, без стука вошел в свой класс, сел за парту и достал учебники, не обращая внимания ни на то, что все взгляды направлены на меня, ни на раздраженный вопрос фрекен Хенриксен, где я был.

— У директора, — сказал я только, и Таня обернулась ко мне с улыбкой, Таня, в марте вдруг переставшая ходить в школу, но теперь вновь появившаяся, потому что в цирковом вагончике ее отца, по данным Фредди I, спустили покрышки, но сейчас мне было не до нее.

— Сегодня утром сломали дома Желтого, Красного и Синего, — громко сказал я.

— Что?

Фрекен Хенриксен не привыкла к тому, чтобы я высказывался без спросу или загадками; правду сказать, я был ее любимым учеником, но по пути в школу я видел, как трое взрослых мужчин стояли рядышком и ревели будто маленькие, оплакивая снос своих убогих хибар, и уж лучше было представлять себе эту картину, чем думать о Линде.