он думал о нем, тем больше и больше крепла его истинная убежденность. Он считал, что в случае раскрытия общечеловеческая вероятность указала бы на презрительное неприятие его матерью ходатайства о благородном приеме Изабель в благородном особняке Глендиннингов. Тогда в этом случае, подсознательно вывел Пьер, я преподнесу моей матери сильный яд в виде горькой правды, без пользы для кого бы то ни было и полезной печали для всех. И тогда в голову Пьера проникла мрачная мысль о том, что правда не должна всегда выставляться напоказ, как это иногда бывает с ложью небесной и адской правдой. Это, действительно, будет сыновний ад, подумал Пьер, если я должен буду одним мерзким дыханием правды взорвать счастливую память о своем отце в груди моей матери и всадить самый острый кинжал, состоящий из горечи, в ее душу. Я не сделаю этого!
Но поскольку это решение открыло в нем настолько темные и ужасные первоосновы его точки зрения, то он уже больше не стремился о нем думать, а отложил его, пока разговор с Изабель не придаст в некотором роде более определенную форму его цели. Поскольку, внезапно сталкиваясь с шоком от новых и не имеющих ответа открытий, которые касаются его и должны коренным образом изменить все обстоятельства его жизни, человек сначала, как правило, стремится избежать всей осознанной категоричности в своих мыслях и целях, как гарантию, что линии, которые должны точно определить предстоящее ему страдание, таким образом проложат человеку будущий путь; и обозначить их могут только остро заточенные вехи, которые пронзают его сердце.
III
Наиболее меланхоличным из всех часов земли является один долгий, серый час, который человек, сидящий возле лампы, застает между ночью и днем, когда и лампа, и наблюдатель, мозг которого перегружен работой, приобретают в бледном свете болезненный вид, а сам наблюдатель, ищущий радость в рассвете, не видит ничего, кроме слепящего тумана, и почти проклинает приближающийся день, который должен будет вторгнуться в его одинокую многострадальную ночь.
Одно маленькое окно его кабинета выходило на луг и за реку, и потом к дальним высотам, известным по великим деяниям Глендиннингов. Пьер много раз подходил к этому окну перед восходом солнца, чтобы лицезреть кроваво-красный, резкий отблеск, который окутывал эти пурпурные холмы наподобие знамени. Но сегодня утро рассеялось в тумане и дожде и пролилось дождем на его сердце. Все же день начался и еще раз явил перед ним привычные детали его комнаты благодаря естественному свету, который до этого самого момента, никогда не освещал её; но теперь к его радости, уже день, а не ночь, стал свидетелем его горя, и впервые реальный страх сотряс его. Понимание ужасного несчастья, слабости, бессилия и бесконечного вечного опустошения овладело им. Оно было не только духовным, но еще и материальным. Он не мог стоять, а когда попытался сесть, то его руки упали на пол, как привязанные к свинцовым гирям. Сдвинув свои шары и цепи, он упал на свою кровать; ведь когда разум находится в смятении, только в благоприятной среде можно успокоить тело, отсюда кровать, зачастую, первое убежище в Беде. Наполовину одурманенный, словно от опиума, он погрузился в глубокий сон.
Через час он проснулся, немедленно вспомнив все события предыдущей ночи; и теперь его самообладание немного восстановилось, и он лежал спокойно и тихо, почти без физических ощущений, кроме незаметной тревоги в душе, и осторожно, чтобы не рассеять чары малейшим движением конечностей или малейшим поворотом своей головы. Пьер стойко встретился со своим горем и заглянул глубоко в его глаза, и полностью, и спокойно, и вкратце теперь постиг его – так, по крайней мере, он думал – и понял, что оно потребует от него, и понял, что он должен быстро выполнить, и безотлагательно, и понял, какой линии следует придерживаться в грядущем неизбежном разговоре за завтраком со своей матерью, и понял, как увязать свой план с Люси. Времени для размышлений оставалось немного. Встав с кровати, он моментально выпрямился, затем подошел к своему письменному столу и, вначале с некоторым волнением, но тщательно и без отрыва от линий, вывел следующие строки:
«Я должен попросить прощения у тебя, Люси, за свое странное отсутствие вчера вечером. Но ты знаешь, и сам я вполне уверен, что не поступил бы так без важной причины. Я был на улице и подходил к дому, когда ко мне пришло сообщение, срочно занявшее меня. Это – дело, которое займет все мое время и внимание, возможно, что на два или три дня. Я говорю тебе это сейчас для того, чтобы ты смогла к нему подготовиться. И я знаю, что, хотя это может быть неприятно тебе, ты все это вытерпишь ради меня, поскольку, воистину, и в самом деле, дорогая Люси, я не мечтал быть вдали от тебя так долго, если бы не оказался к этому принужден. Не приезжай в особняк, пока я не приеду к тебе, и не проявляй любопытства или беспокойства в отношении меня, даже если тебе представится возможность встретить мою мать в каком-либо другом месте. Оставайся столь же бодрой, как если бы я находился возле тебя все это время. Сделай это теперь, я заклинаю тебя; и поэтому, прощай!»
Он сложил послание и уже было запечатал его, когда, на мгновение призадумавшись и немедленно развернув его, перечитал написанное. Но он не смог адекватно осмыслить свое собственное письмо, поскольку внезапная тень пробежала по нему. Но все закончилось, и, снова поспешно взяв свое перо, он дописал следующий постскриптум:
«Люси, это примечание может показаться таинственным, но если так и случится, то я не стремился к этому; и при этом я не исключаю, что, возможно, сам этому и помог. Но единственная причина – в следующем, Люси: вопрос, на который я сослался, имеет такую природу, которую я не раскрою никому, пока придерживаюсь фактического обязательства, тем более, человеку, непосредственно вовлеченному в него. Но невозможность раскрыть саму проблему делает её описание еще более таинственным. Поэтому, просто знай, что лично мне совершенно ничего не угрожает, и я вечно предан тебе; и сохраняй спокойствие, пока я не увижу тебя»
Затем, запечатав письмо и позвонив в звонок, он отдал его со строгим наказом слуге с наставлениями доставить его как можно раньше и не ждать какого-либо ответа. Но поскольку посыльный уже покинул помещение, он вызвал его снова, взял запечатанное письмо и, вскрыв его своими руками, небрежно приписал на нем карандашом следующие слова: «Не пиши мне; не спрашивай обо мне», и затем вернул его человеку, который оставил Пьера стоящим в раздумье посреди комнаты.
Но скоро он пробудился и покинул особняк, и нашел прохладную, освежающую луговую речушку и место, где она образовала глубокий и затененный бассейн, в котором он и искупался и, уже взбодрившийся, вернулся в свой дом и переменил все свое платье, слабо заботясь о своем туалете в стремлении вконец изгнать все мысли об этой тяжести на своей душе. Сам он никогда не одевался с целью произвести сильное впечатление. Одной из прихотей его матери было стремление сделать благоуханным содержимое его гардероба; и это же было одной из его собственных маленьких, присущих женщинам черт, – иногда с интересом замечаемое у мужчин с широкой душой и очень крепким телом, как, например, у Мохаммеда, – быть совсем неравнодушным ко всяческим приятным благовониям. Поэтому, когда он еще раз покинул особняк, чтобы снова освежить свои щеки, то, встретив острый взгляд своей матери, для которой тайна его возможной бледности не могла быть обнародована, Пьер пошел дальше весь благоухающий; но, увы! его тело под одеждой лишь скрывало забальзамированных и похороненных мертвецов.
IV
Его прогулка оказалась более долгой, чем он рассчитывал, и когда он вернулся по липовой аллее, то, идя в комнату для завтрака и поднявшись на ступени крыльца, Пьер поглядел в широкое окно и увидел свою мать, сидевшую недалеко от стола; она повернула