— Как ты себя чувствуешь?
Боже, он был так хорош.
Слишком, слишком хорошо для меня.
— У тебя нет времени на сеанс психотерапии со мной, — сказала я ему, одарив его улыбкой, которая была более убедительной. — Твои братья ждут тебя.
— Они будут рады задержке. Сегодня утром их мозги, должно быть, превратились в кувалды. Скажи мне, — потребовал он.
Как я себя чувствую?
Эмоционально? Смущенно, взволнованно, почти болезненно счастливо и так невероятно напугано, что это ощущается физической тяжестью у меня на груди.
Физической?
— Немного побаливает, — сказала я ему, — похоже, мышечные боли — самая большая проблема.
Он кивнул на это, его глаза почти выискивающе сверлили меня, пытаясь прочесть мои секреты. — Не удивляйся, если станет хуже, когда ты останешься одна. У тебя не будет ничего, кроме твоих мыслей, которые сведут тебя с ума. Не думай об этом как о регрессии, если твой желудок снова будет разрываться, или тебя будет трясти, или морозить, или бросать в жар, или наступит паника. Все это нормально. Все это часть процесса. Мое присутствие рядом было хорошим отвлекающим маневром, но в конце концов все это все равно должно было всплыть.
— Я не собираюсь идти и… — начала я, но была прервана, когда его палец прижался к моим губам.
— Не давай обещаний, — сказал он почти умоляющим голосом. — Дерьмо случается во время выздоровления, и я не хочу, чтобы ты чувствовала вину или давление вдобавок к тому, с чем ты уже имеешь дело. Делай ту дрянную работу, о которой они всегда говорят, — продолжал он с кривой улыбкой, — и делай это день за днем. У меня здесь не так много вещей, но есть телевизор и несколько книг, в том числе несколько книг для АН (прим.перев. анонимных наркоманов) в гостиной. Много еды, которую нужно приготовить.
— Это просто пара дней, — настаивала я, оказавшись в странном положении, когда мне нужно было утешить его, понимая, как много это значит, потому что, если мне нужно утешать его, это означает, что он искренне заботится о том, что я могу пережить, пока его не будет.
Это было слишком приятное чувство, как песок, нагретый солнцем на прохладном весеннем пляже, как я чувствовала в детстве, когда мама приводила нас, настаивая на том, что лучшее время для пляжа не лето, а межсезонье, когда он был большим и огромным, пугающим и дико красивым, не прикрытый зонтиками, пляжными полотенцами и старыми крышками от бутылок.
Это успокаивало.
Было знакомым.
— Я знаю, — согласился он, наклоняясь, чтобы поцеловать меня. Затем он встал с кровати и вышел в другую комнату, вернувшись с мобильным телефоном. — Я взял это, — сказал он мне, протягивая мне то, что явно было одноразовым телефоном. — Я не думаю, что для тебя будет хорошо вернуть свой собственный сотовый, на случай, если у тебя есть контакты, которые могут оказаться слишком заманчивыми. Но мне не нравится, что ты без связи. Мой номер забит в него. Там также есть Рив и Ренни, и если они тебе понадобятся, они придут. Я также добавил номер телефона Хейлшторма и Пенни. Вы двое, казалось, ладили. Все женщины находятся в Хейлшторме, чтобы немного отдохнуть и потренироваться. Если тебе станет скучно или ты почувствуешь, что не можешь доверять себе, я сказал им, что ты можешь позвонить.
— Лазарус, я…
— Я им не говорил, — оборвал он меня, — о твоей детоксикации. Это не их дело, если только ты не захочешь им рассказать. Я просто сказал, что ты будешь здесь совсем одна, и тебе может стать скучно, и ты захочешь приехать. Вот и все.
— Хорошо, — я прокрутила контакты, прежде чем снова посмотреть на него, — спасибо.
Его улыбка стала немного сексуальной при этих словах. — Ты можешь поблагодарить меня этим сладким ротиком, когда я вернусь через два дня, — сказал он мне, направляясь к двери своей спальни, где на крючке висел кожаный жилет.
— Лазарус, — позвала я, когда подумала, что он собирается оставить меня ничего больше не сказав.
— Да, милая? — ответил он, оборачиваясь и склонив голову набок.
— Надень шлем.
— Что? — его брови сошлись вместе, улыбка стала немного растерянной.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Прошлой ночью, когда мы отправились в Хекс, и после… ты не надел шлем. Надень шлем, — взмолилась я, сгибаясь вверх, подтягивая колени к груди, обнимая ноги руками и кладя подбородок на колени.
— Ты беспокоишься обо мне, да? — эта идея вызвала чисто мужской восторг, заставив его плечи расправиться, а грудь расшириться.
— Да, — это было странное признание, которое заставило меня чувствовать себя немного уязвимой. Но улыбка, которую он мне подарил, была ослепительной и стоила дискомфорта от признания, что я забочусь о его благополучии.
— Мне это нравится, — сказал он, кивая.
— Обещай, — меня даже не волновало, что я была требовательной, немного придирчивой. Я хотела, чтобы его мозги были в голове, а тело — в целости и сохранности, чтобы он мог вернуться ко мне. Может быть, это было эгоистично, но почему-то меня это устраивало.
— Я обещаю, милая. Я даже постараюсь придерживаться ограничения скорости, — с этими словами он вышел, не желая затягивать прощание, которое оказалось для меня достаточно болезненным. — Я позвоню тебе, когда мы остановимся, — добавил он, и дверь закрылась. Звук, казалось, эхом отдавался в моей груди. Моя рука поднялась и потерла там, не желая признаваться, как больно было прощаться.
Слишком рано, говорило мое сердце.
Два дня, говорила моя голова.
Ни то, ни другое не было утешением, когда я забралась на кровать и натянула одеяло на голову, переместившись на его место, которое приятно пахло им, и, несмотря на то, что я не думала, что это возможно совсем не то, о чем мне нужно было подумать, засыпая.
Я проснулась беспокойной, как, возможно, и ожидала. Так я себя чувствовала, когда моя мама была в больнице, когда я ничего не могла для нее сделать. Адреналин и бесполезность заставляли меня расхаживать взад и вперед по коридору, сжимая и разжимая руки, нуждаясь в высвобождении дополнительной энергии.
Я вылезла из кровати, приняла душ, приняла немного Адвила, выполнила утреннюю рутину, но вместо того, чтобы залезть в свою собственную кучу одежды, моя рука потянулась к ручкам на его комоде, открыла его и потянулась внутрь за одной из его поношенных мягких белых футболок и надела ее. Никто бы меня не увидел. Никого не было рядом, чтобы осудить меня за то, что я такая дурочка, такая девчонка во всем.
Телевизор не приносил облегчения моим беспокойным мыслям и беспокойному телу. Я снова вскочила, расхаживая взад и вперед в течение долгой минуты, прежде чем пойти на кухню, вытащить половину содержимого холодильника и сложить его в беспорядочную кучу на столе.
Затем я пошла дальше, очистила и нарезала, успокоенная знакомыми ощущениями, радуясь тому, что у меня есть что-то, чем можно занять руки.
К сожалению, это не остановило кружение, бесконечный циклон мыслей, который был причиной того, что я впервые потянулась за этими таблетками из-за чего-то другого, кроме боли в спине, просто чтобы пару минут не сходить с ума от собственного разума.
И после шести месяцев подавления всего этого, отталкивания всего этого, каждая отдельная мысль мчалась вперед, борясь за внимание, сталкиваясь друг с другом и пытаясь заставить меня сосредоточиться на них. Была болезнь моей матери, предательство моего отца, эгоизм моей сестры, мое собственное почти ослепляющее горе, которого было достаточно, чтобы чуть не поставить меня на колени после того, как я смогла так долго подавлять его.
Помимо этого, возможно, впервые открылась правда о том, что я сделала с собой, со своей жизнью.
Я ныряла в бутылочки с таблетками.
Я едва успела подняться, чтобы глотнуть воздуха.
Потому что воздух был ядовитым. В этом было полно правды, правды, с которой я не хотела сталкиваться. Если я пыталась вдохнуть его, он душил меня.
И когда я стояла на кухне Лазаруса, помешивая суп на плите, я ничего не могла сделать, чтобы отфильтровать его, чтобы его было легче воспринимать.