Алексей с трудом приподнял руку и разжал пальцы. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он увидел старый медный ключ с замысловатой бородкой…
Джуна ДАВИТАШВИЛИ
Я ЗНАЮ: ТЫ СПАСЕШЬ МЕНЯ
Художник Павел ДЗЯДУШИНСКИЙКаждое лето Юния уезжала в горы.
— С туристами? — спрашивали ее.
Она отрицательно качала головой.
— К кому-нибудь в гости?
— Нет. Но надо помочь людям.
— Каким людям?
— Не знаю.
Спрашивавшие пожимали плечами и отходили. Некоторые выразительно крутили пальцем у виска.
Но она и в самом деле не знала, кому ей предстояло помочь. Все определялось само собой там, в горах, когда она оказывалась наедине с небом, с облаками.
Облака! Они что-то значили в ее жизни, что-то очень важное.
Была еще дикая яблоня в горах, большая и одинокая. Юния вспоминала о ней как о родной и близкой и знала: яблоня ждет ее. И осенью ждет, когда холодные дожди срывают последние листья с ветвей, и в зимнюю стужу, и в пору весеннего цветения. Приезжая в горы, Юния спешила к яблоне, садилась на удобное, как кресло, корневище, прижималась щекой к шершавому стволу и смотрела на облака. Они были легки и подвижны, быстро меняли очертания, образуя то башни древних замков, то ряды рыцарей в шлемах и кольчугах, бегущих за колесницей неведомой богини и исполненных ревнивого соперничества, то вдруг возникали в безбрежности демонические лица с копнами волос в полнеба.
Юния простирала руки вверх, и неожиданно в ней, как будто в глубинах земли и неба, рождались стихи:
Земля и небо! В вечности души я вас соединяю.Вы навеки слились — и неразрывны в человеке.О, я горжусь крылатостью людей!..
Она плотнее прижималась к стволу яблони и снова замирала, прислушиваясь к биению жизненных соков под могучей корой.
Здесь, в горах, у этих облаков, у этой яблони был ее настоящий мир — мир людских невозможностей, такой ей близкий и понятный. И такой далекий другим людям, вызывающий у них недоумение или снисходительную улыбку. Ее это не смущало. Она давно поняла: люди суетны и противоречивы, они идут за советом, но предпочитают услышать только то, что хотят. И сами люди не видели в этом ничего странного: как часто нуждающийся в помощи ждет лишь одобрения собственных мыслей, а то и разделения ответственности.
У своей яблони Юния всегда размышляла о людских достоинствах и недостатках, прежде чем погрузиться в свои «сны».
…Музыка походила на хроматическую гамму. Словно бы то отдалялся, то приближался рокот водопада. В гармонии звуков явно ощущалось что-то вечное, как в шуме воды или фугах Баха, которые, даже отзвучав, не кончаются, не умирают с последней нотой, а словно бы продолжают жить уже неслышимыми. Звуки торжественной и в то же время очень родной и знакомой, как собственное имя, музыки были окрашены для Юнии во все цвета радуги и несли запахи свежего осеннего утра. Это была мелодия вечности ее планеты, планеты, на которой нет смерти, а потому нет и будущего, а есть только настоящее, тождественное вечности. Звуки гармонично сплетались бликами света, заполняли собой все небо, и оно становилось светлым и сияющим.
Юния ждала, и все-таки это всегда приходило неожиданно — невыразимо легкое и ласковое тепло, которому хотелось довериться. Так ребенок доверяется рукам пеленающей его матери, И словно бы большое белое покрывало, как облако, ниспадало на нее, подчиняя своей невесомой власти.
Эти вечные странники — облака! Эти живые посредники между землей и небом, между умершим и возвращающимся!..
Облако приблизилось, протянуло к ней тысячи тончайших, но упругих нитей. Пронизанное этими лучами, оно легко и властно заполнило пространство. Несколько мгновений лучи причудливо закручивались вокруг Юнии, охватывая ее хрупкое тело, потом облако опять круто пошло вверх и совсем скрылось в небе. Было безветренно и ясно, на деревьях не шелохнулся ни один лист, только в глубине листвы пели птицы. И все было как прежде, но Юния ничего этого уже не слышала, не чувствовала.
Она теперь видела себя в космическом корабле и по сигналам, улавливаемым ею, ощущала присутствие живых существ. Резкие и холодные шли от того, кто называл себя Оскарбием, теплые — это Сардис, спокойный, размеренный, печальный и немного утомленный от знания трудностей на пути, уготованном человечеству. Сигналы, которые воспринимала Юния, иногда походили на внезапные вспышки света: то ослепительно серебристые, то красновато-оранжевые,
И она слышала их разговор. Говорили о ней:
— …Призвание женщины — найти себя в мужчине, дать ему счастье. Это прописная истина. А Юния никогда не хотела этого понять.
— Наверное, оттого, что этот мир для нее гораздо сложнее, чем для других Я не уверен, что ей надо мешать…
— Она раздает себя людям, которые, впрочем, принимают это как должное, иногда мне хочется помешать ей.
— Напрасно. Переделать Юнию невозможно.
— Почему ты так уверен в этом?
— Потому, что я понимаю ее.
— Влюблен?
— Возможно, это больше, чем любовь. Я многим обязан Юнии.
— Я знаю, ты и теперешний полет считаешь ее заслугой!
— И это тоже!.. Однажды у меня был момент, когда я со- всем потерял себя. Ходил безвольный и равнодушный ко всему. И только мысли о Юнии, о том, как она огорчится, если со мной что-нибудь случится, вернули меня а этот мир. Знай, Оскарбий, это Юния спасла меня своим отношением к человеку. Это так же точно, как и то, что меня зовут Сардис.
— Ты благородный человек, — заметно потеплев, сказал Оскарбий — Но именно из-за этого своего достоинства ты не способен.
Но Сардис не дал ему договорить и, взглянув на друга вдруг потемневшими от напряжения глазами, произнес почти по слогам:
— Однажды и навсегда ты должен понять, что Юния, может быть, не из нашей цивилизации. Все представления о благополучии и счастье для нее относительны Так дай же ей жить ее жизнью, оставь ей возможность и жалеть, и сочувствовать, и помогать…
— Но женщина прежде всего должна быть женщиной, — упрямился Оскарбий. — Ты же знаешь, Сардис, что я не какой-то там сумасброд. Сколько женщин мечтают о том, что я составлю их счастье. А ей все равно. Я знаю, что она любит Алеса. Но это не любовь в нашем, земном, понимании. Она не похожа на всех нас и свободна даже в этой любви. Я даже подозреваю, что и Алеса она полюбила из-за сострадания.
— Вот почему ты не можешь забыть о ней.
— Подумай, что будет, если вдруг все перестанут ценить бессмертие и начнут искать вечность не в себе самом, а в сиюминутном сострадании к другим.