– Ого. Надо будет постараться при тебе не писать. – Он рассмеялся своей шутке, а потом обхватил меня за талию. Я передвинулась, высвобождаясь из его объятий. – Так легко ты от меня не отделаешься, Стеф. – Он поцеловал меня. – Такты что теперь, решила, что свадьбы не для тебя?
– Ну, так мне решать особо не с чего, у меня никогда не было свадьбы. Но если тебя интересует, дала ли я клятву не выходить замуж, то я тебе скажу... Если ты спросишь меня, опустившись на одно колено!
– У тебя не было свадьбы? Быть того не может.
Вот так каждый раз. Никто не верит, когда я говорю: «Мы сбежали вдвоем». Обычно я слышу в ответ: «Да ладно, скажешь тоже». Люди чувствуют, как пахнет мой шампунь, видят, какой у меня педикюр, и думают, что я дорогая штучка. Никто не верит, что мне в общем-то было уже наплевать на дурацкую свадьбу. Я никогда не принадлежала к числу девочек, которые мечтают о дне своего бракосочетания. Я мечтала стать певицей или писательницей, но отнюдь не невестой. В мечтах я неизменно пропускала этот эпизод и сразу переходила к роли жены и матери, воображая, как я вожу детей в школу и планирую пикники. Жалела я только о том, что не пришлось потанцевать с отцом, как положено на свадьбе.
Да, я никогда об этом не мечтала, но то, что случилось, я никогда не забуду. 2000 год, двадцатое мая. Тот день, когда мы с Гэйбом сбежали. Вообще-то «сбежали» – неверное слово. Оно подразумевает романтику: какой-нибудь песчаный остров и меня в бикини с надписью: «Молодая жена». Мы поженились тайком, и ощущение было такое, будто мы делаем что-то постыдное. Я нервничала, опасаясь, что наш брак так и не состоится. Я сказала Гэйбу, что должна знать, хочет ли он на мне жениться, или вынужденно идет на этот шаг – ради меня или под давлением обстоятельств. Он ласково ответил:
– Я не рад, что все вышло именно так, но я знаю, чего хочу. Я хочу жениться на тебе, Стефани.
День был мрачный. Серенький и мокрый, словно Бог только что чихнул. Когда мы ехали в такси, Гэйб расплакался. Я смотрела в окно и молилась. Я молила Бога дать мне силы перенести все, что бы ни произошло, хотя не была уверена, что вообще верю в Бога. То есть хоть в какое-нибудь высшее существо, пусть только оно даст мне сил! Подъехав к синагоге, мы вошли внутрь, держась за руки. Я нажала на кнопку лифта. Когда лифт прибыл, Гэйб спросил, нельзя ли немного обождать.
– Стеф, я не знаю, смогу ли я это сделать.
Он был весь белый.
– Да ты, никак, сейчас в обморок упадешь.
– Очень может быть. – Его трясло.
– Пойдем, нас ждут, – прошептала я.
Мы вышли из лифта и поднялись на второй этаж.
– Я не могу туда войти, – сказал он. – Я не готов. Может, если бы у меня был шанс созреть, ощутить, что я готов, но...
– Ну уж не надо, Гэйб. Пришла пора поговорить начистоту. Это решающий момент. Не можешь – не надо, но тогда ты отсюда уйдешь один, и я с тобой больше не буду встречаться и вообще разговаривать. Вот и все дела.
– Мне нужно побыть на свежем воздухе и подумать.
Я вошла внутрь одна, поговорить с раввином и кантором. Одна! Черт, это день нашей свадьбы, а ни он, ни я не знаем, что будет дальше. На раввине была золотая цепочка и голубой галстук, и он смахивал на усохшего боксера Рокки из фильма со Сталлоне, но глаза его лучились нежностью и пониманием. Кантора – подумать только – звали Роминой, но у нее был мягкий, успокаивающий голос. От нее пахло влажной шерстью и химчисткой. Я села перед ними и объяснила им, как нервничает Гэйб, как деспотичны его родители, как он разрывается на части.
– Боже, а если он не вернется? Я бы тут ждала его в синагоге, вся в белом, а он не...
Ромина погладила меня по плечу и произнесла:
– Вот это и есть настоящее испытание. Самый важный момент. Момент истины, который прояснит все раз и навсегда. Исполнись веры и смелости. – Мне казалось, я сижу пред лицом Бога.
Я вышла, чтобы взглянуть на Гэйба, и он сказал, что не может, что он думал, что будет готов к этому моменту. Я попросила его «пойти и предупредить там всех о своем решении». Мне хотелось, чтобы он сказал те же слова еще кому-нибудь. Хотелось вновь услышать их при свидетелях. А надо было отдать ему свои туфли на высоких каблуках и улепетывать со всех ног в обратную сторону. Черт, я так его хотела, даже противно вспоминать.
Поднявшись наверх, Гэйб, откашлявшись, извинился за то, что заставил раввина ждать. Раввин движением руки пригласил нас сесть возле него. Гэйб сказал раввину о том, как он меня любит, и не успел он продолжить, как раввин отозвался:
– Это все, что я хотел от вас услышать! Так, значит, жениться будем? – Ну прямо Йода из «Звездных войн», до тех пор пока Лукас не переключился на использование технологий.
С таким раввином на моей стороне я чувствовала себя в безопасности. Гэйб попросил разрешения переговорить со мной наедине. Вот тогда-то он все и высказал:
– Я боюсь, что наши отношения могут не сложиться, и тогда, в случае развода, я до конца жизни буду обязан отдавать тебе четверть своих заработков. Половина браков заканчиваются разводом. Для врачей это особенно тяжело, и я не хочу, чтобы меня наказывали за то, о чем я беспокоюсь. Поэтому я хочу, чтобы ты подписала брачный контракт. – Я явственно слышала голос своего отца. – Отец передал мне много денег, чтобы я смог впоследствии начать самостоятельную практику, и...
– Да, пожалуйста. Господи, да не нужны мне твои деньги! – Так оно и было.
Когда мы разводились, я не пожелала получить ни доллара из того, что у него было до женитьбы. Мне от этой семьи ничего не было нужно, включая их сына. То, что Гэйб выжидал с брачным контрактом до самой свадьбы, было так же неприятно, как рыба, поданная с красным вином. Гэйб хотел иметь путь к отступлению, потому что боялся. Я тоже боялась, но не собиралась отказываться от всех своих прав. Я и так уже поддерживала его, вела дом, платила долги по его кредитной карте, и мне еще придется многим пожертвовать и терпеть его сверхурочную работу. Немного поколебавшись, я согласилась на его условия, потому что хотела за него замуж и считала, что он просто запутался. Услышав о моем согласии, Гэйб полностью переменился, сжал мою руку и повел меня к раввину.
– Теперь мы готовы, – сказал он твердо.
Раввин сотворил молитвы, мы поставили свои подписи, Гэйб вновь начал плакать, теперь уже от радости. Он не переставал улыбаться и смотрел на меня именно так, как мне хотелось, как на меня смотрел мой отец, когда гордился мною. Я знала, что отец любит меня потому, что я ему родная, что мне не нужно добиваться его любви. Можно просто быть собой.
Гэйб был в полном восторге, а я в смятении. От стресса, трепета и полуобморочного состояния он перешел к экстазу. Гэйб без конца спрашивал раввина, можно ли уже наконец меня поцеловать. Я все время плакала, и, как назло, ни один из нас не запасся в этот день носовыми платками. Позже, когда я упомянула брачный контракт, Гэйб сказал: