Читать интересную книгу Последний парад - Вячеслав Дегтев

Мусульманский мир будет побеждать, как бы мы ни хорохорились. Он будет побеждать потому, что в их семьях по пять здоровых детей, а у нас по одному, и те больные, ибо с чего же нашему ребенку быть здоровым, если рожден он, как правило, после трех абортов? Потому что у них — полигамия, а это значит, что дают потомство наиболее сильные, агрессивные, воинственные и предприимчивые мужские особи.

Ход истории показывает, что ислам оказался более жизнеспособной идеологией, идеологией агрессивной, наступательной. «Непротивлением» невозможно противостоять злу, ему можно противопоставить только адекватные меры. Восток признает только силу, он преклоняется перед напором. Раньше говорили: Богу молиться — победы не добиться, только у труса надежда на Исуса. В сорок четвертом году чеченцев выселял нарком ЧИАССР в чине капитана НКВД — и он решил эту проблему без единого выстрела, за двое суток, и настолько блестяще, что мы сорок лет даже слыхом не слыхали о каких-то там чеченцах.

И самое главное, что мы сейчас пока еще не способны хотя бы осознать свою слабость и дать ей соответствующую оценку. Мы упиваемся своей беззубой «духовностью», а также «прогрессивностью» и «развитостью», а в Москве миллион одних только азеров, Париж уже наполовину «цветной», Берлин — на треть мусульманский, и все эти города ждет участь Косова, дело времени…

Вот о чем говорили меж собой ребята на войне, а эти толстые, не воевавшие полковники писали мемуары о том, как они подносили бумажки в штабах и как выбивали себе всевозможные льготы. Они шли в армию не для того, чтобы умереть в первых рядах, а чтобы уйти на пенсию в сорок… Неприятно было с ними общаться майору Конищеву, который потому и не поднялся выше майора, что был строптив и упрям. Он ничего не мог с собой поделать — противно! Раньше ему было легче, раньше у него был зеленый камуфлированный «крокодил», с тремя пушечными турелями, с шестью кассетами ракет, и он мог как-то по-своему влиять на мир, как-то отстаивать свои убеждения, а сейчас у него не было ничего, кроме нищенской пенсии, на которую и себя-то прокормить было проблематично. Потому и решил он сделаться хотя бы относительно независимым от этого прогнившего, лживого мира. Он решил стать асом. Охотником-волком. Бильярдным артистом.

Его не устраивала роль маркера — уж на маркера-то он тянул определенно. Нет, это его не устраивало. Хоть Леман хорошо отзывался о маркерах- о тех маркерах, которые были в его время.

«Бильярд развивает характер, что очевидно опытному наблюдателю. Старый и превосходный бильярдный игрок — философ, стоик и знаток сердца человеческого. Он осторожен и тверд. Он редко чему удивляется, он проницателен и памятлив. Он добродушен, его разговор исполнен неподдельного юмора.

Сравните маркера и лакея. Маркер в громадном большинстве получает 7–9 рублей жалованья, лакей 15–20. Маркер читает книги. Маркер сохраняет всегда собственное достоинство, вежлив, предусмотрителен и вовсе не раболепен, как лакей. Что же облагородило маркера? Бильярд!»

Да, даже старина Леман восхищался маркером. Но — противопоставляя его лакею. Поэтому карьера маркера и не устраивала Конищева. Он решил стать свободным стрелком. Артистом. Он уже мог закончить партию с кия, то есть положить восемь шаров в лузу с одного захода, мог, если расслабиться, выиграть пару партий подряд всухую, то есть со счетом восемь-ноль. Но все равно до настоящего мастерства было еще далеко, потому Конищев и не светился в городских академиях, пробавлялся провинциальными. Он помнил китайскую мудрость: если тебе предстоит сделать десять шагов и ты уже сделал девять, можешь считать, что половину пути ты уже одолел… Особенно ярко свое несовершенство он почувствовал, когда увидел игру одного проезжего артиста. Тот ехал на юг и на день остановился в нашем городе, дал гастроль. Он мог делать фокус, который показывал, говорят, в свое время француз Перро. Он бросал шар на середину стола, закручивая его так, что шар с огромной скоростью вращался, стоя на одном месте. Точно таким же образом он бросал второй шар. В течение целой минуты оба шара вращались на месте — один подле другого. Вращались в разные стороны! Затем, с потерей центробежной силы, шары начинали описывать круги, похожие на вращение волчков; шары делались словно бы пьяные. И наконец шары касались друг друга и, чокнувшись с сухим треском, разбегались. После чего, описав параболу, катились к протянутым рукам мастера.

Это был настоящий класс! Естественно, имя этого игрока не фигурировало ни на каких спортивных турнирах — он не соревновался ни с кем, он просто жил со своего мастерства. Майор потерял после этого покой, и его достижения показались настолько скромными, даже ничтожными — просто детский лепет какой-то, да и только.

Но после месяца упорных тренировок у Конищева стала получаться наконец и эта французская оттяжка. Воистину, везет тому, кто везет… Он был настолько рад этой победе, что не утерпел и пошел-таки в ближайшую академию, чтобы продемонстрировать народу этот фокус: знай, дескать, наших! Он небрежно взял в руки кий, бросил шары, и оттяжка у него получилась безукоризненно. Зрители оцепенели. Но у майора хватило ума сделать вид, что получилось это у него случайно. Он засуетился, заизвинялся, они засмеялись, списывая на случайность.

Майор поспешно удалился. Но слава о нем поползла по городу. Вскоре какой-то умник вычислил таинственного заику, о котором только и было разговоров в последнее время по самым занюханным академиям. Конищева стали под самыми разными предлогами зазывать в бильярдные, пытаясь втянуть там в игру. Майор благоразумно уклонялся от приглашений поиграть, считая, что еще рано, он лишь садился в уголочке и наблюдал за публикой. Публика, казалось, не изменилась со времен Лемана.

Вот что писал о завсегдатаях бильярдных Анатолий Иванович: «Игроки, предпочитающие смелую, блестящую игру, основанную исключительно на верности глаза и точности удара, всегда предпочитают пятишаровую партию. Таковы были наши знаменитые воронежские, тамбовские и курские ремонтеры, являвшиеся в бильярдную с трубкой в зубах, с человеком позади, обремененные кисетом, „любимым кием“ и лягашом на цепочке. Таковы, впрочем, и замоскворецкие толстосумы…»

До сих пор вспоминают, как играл граф Орлов-Чесменский; что первым по игре в девятнадцатом веке был генерал и писатель Скобелев, дед прославленного полководца, он любил катать шары в «Сибирку», так называлась тогда «Московская пирамида»; вторым по игре был генерал Бибиков, потерявший под Бородином левую руку. И про Заику ходят, как говорят тут, «мульки»: будто бы играл он как-то с одним высокопоставленным тузом и выиграл у него всухую. Второй раз чиновник успел забить один шар. Заику толкают в бок локтем: похвали, мол, хорошо играете. Заика и похвалил, сказав, что рост мастерства налицо, вторую партию вы, дескать, сыграли лучше первой. Чиновник был польщен.

Все тут имеют клички. Самые невероятные. Злодей, Булочка, Бетховен, Турчонок, Тюря, Жук, Левка Часик, Графский, Мурманский и черт те как еще не называют они друг друга. Есть среди них и дамы. Мягко говоря, своеобразные. Которые не уступают мужчинам в упертости и преданности игре. Ну, давно известно, что всякая болезнь у дам имеет более ярко выраженное течение.

Майор не собирался вступать в игру — он решил потянуть еще полгода-год. Но тут неожиданно приехала в наш город делегация из «братской» и «солнечной» Ингушетии. По проспекту стали очень гордо расхаживать чернявые джигиты в каракулевых папахах, носиться на джипах по тротуарам- они чувствовали себя у нас хозяевами, будто в покоренном городе. Трое из них зашли как-то в академию. У одного из них нос был как слива, а на лбу, между бровей, большая висящая родинка. У майора все поплыло перед глазами.

И он с чудовищной болью пережил то, что было с ним в тот страшный день, пережил весь тот ужас, просторный и бесконечный, как бессонница, когда все вдруг озаряется осиянным светом и ты видишь пыльную площадь, и БТРы, въезжающие на майдан, и редких людей, и нескольких застреленных собак, лежащих там, где они ждали, и ваши раскоряченные тела, с поникшими головами и разведенными крестом руками, и понимаешь, что помощь запоздала, но тебе уже ничего и никого ничуть не жаль, ни на кого ты уже не держишь зла, ты понимаешь вдруг, что жизнь — это такая несусветная тщета, состоящая из бесконечной суеты и ее разновидностей, что впереди тебя ждет встреча с вечным светом, с вечным покоем, и ты устремляешься, радостный, освобожденный, к этому вечному свету, к этой предвечной гармонии, которая уже переполняет тебя своей чудной мелодией, и вся грязь, вся кровь, ненависть, друзья с БТРами, враги бородатые, лежащие в пыли, откуда-то появившиеся врачи — все остается там, на странной, на грешной земле… Но тебе не дают уйти, не дают раствориться в вечном покое, тебя неумолимо влекут назад, вниз, а тебе хочется вверх, вверх, вверх! Но ты не можешь ничего сказать, лишь мычишь… Ах, если б знали, как не хотелось, как не хотелось тогда возвращаться!