На широком подоконнике в треснувшем запыленном блюдце стоял глиняный горшок с чахлым денежным деревцем – если по-научному, то крассулой. Недавно Катя полила деревце, вода просочилась в блюдце, перелилась через край и сейчас тонкой струйкой пробиралась к краю подоконника. Катя пальцем попыталась направить течение в другую сторону, но поверхность была наклонной, а против законов физики не попрешь.
Чтобы попасть в кухню, надо было пройти по длинному загибающемуся коридору – такие коридоры обычно подчеркивают красоту ухоженной квартиры и делают еще более жалким жилье небогатых или равнодушных хозяев. Здешний коридор, триста лет назад обклеенный обоями в тонкую вертикальную полоску, имел только одно достоинство – огромное, в полный рост, зеркало в резной потемневшей дубовой раме. Мимо этого зеркала было не пройти, - не только потому, что оно практически перекрывало подступ к кухне. Его пыльная поверхность притягивала, так магический кристалл притягивает падких на мистику женщин.
Катя остановилась перед зеркалом. Отступив на шаг, она задрала широкую майку, повернулась боком, взялась за жирную складку на животе, потрясла ею, отпустила, втянула живот, приподнявшись на цыпочки. Убедившись, что рецепт “все в себя” опять не сработал, Катя опустила майку и приблизила к зеркалу лицо. Складки возле рта обозначились резче, а контур лица, наоборот, начал размываться. Кожа уже не так упруго облегает подбородок и скулы, она сделалась мягче и податливее, если ее сжать пальцами и оттянуть, она уже не расправляется моментально, а плавно, как приличествует возрасту, возвращается – растекается - обратно. Пока еще возвращается. Через несколько лет безнадежно обвиснет. Катя выпрямилась и улыбнулась. Все эти ставшие привычными мысли сегодня имели другой вкус – не горечь, но горчинка; пусть продукт и с душком, но ведь отличное получилось из него блюдо.
В кухне хлюпали трубы под чугунной мойкой и из крана капала вода. На маленьком столе, не покрытом скатертью, смешались черные и белые хлебные крошки, стояла чашка с торчащей их нее ложкой, на самом углу лежала влажная тряпка, изначальный цвет которой определить было уже невозможно. Катя взяла ее и вернулась в комнату.
Справа от двери низкое лежбище – обезноживший диван. Сбитая к стене белая простыня оголяла потертое гобеленовое покрывало. Два тонких одеяла в чистых, но не новых пододеяльниках скучковались на диване бесформенными туловищами. Шесть маленьких подушек в разноцветных наволочках – одна из них вышитая крестиком – были сложены горкой в изголовье, а седьмая, скатившаяся с вершины, лежала прямо на пути у Кати. Катя через нее перешагнула и подошла к подоконнику.
Та тонкая струйка, что образовалась из перелившейся через край блюдца воды, уже благополучно пересохла, а на полу Катя нашла микроскопическую лужицу. Ее она и вытерла. Потом посмотрела в окно, подумала, протерла подоконник. Тряпку оставила рядом с цветочным горшком.
- Какое же долгое сегодня время, - нараспев проговорила она, отворачиваясь от окна. - Какое же долгое сегодня время, - повторила, проделывая неуклюжее танцевальное па. - И как же мне это нравится! Пусть оно тянется, тянется, тянется...
В прихожей задребезжал звонок.
- Наконец-то, - открыв дверь, сказала Катя. И бросилась Нелюбову на шею.
Канареечная трель нежно сообщила Левушке и Чуче, что кто-то ожидает у калитки их деятельного внимания.
- Это, может быть, Катька! - воскликнула Чуча и выбежала в коридор.
Но это была не Катька.
- Ты что, вообще уже нюх потерял?! - спихнув Чучу с дороги и даже не видя еще Левушки, завопила Галя.
Вид Левушки, безмятежного, со стопариком в руке и тарталеткой во рту, показал ей, что насколько сильным не был бы ее праведный гнев, он все равно не сможет достичь адекватной мощи – не в человеческих это пределах. У Гали на мгновение опустились руки. Но балетная выучка и тут дала о себе знать: Галя победила чувство безнадежности всех воспитательных воздействий и ринулась в атаку.
- Нет, ну ты совсем (так-растак!), я (так, так!) должна детей (растудыть-тудыть!) бросать среди ночи (трам-тарарам!), чтобы тебя (тыгыдым-дым-дым!) за уши (трах-бах!) из гостей вытаскивать!!! А ты (облади-облада!) сидишь тут (брамс-брамс-брамс!) и закусываешь, урод несчастный!!! Ты телефон (дрын-дрын-дрын!) зачем (хххххххх!) отключил?!!
Становиться на пути цунами глупо, понимали Левушка и Чуча. Поэтому Галя материлась долго и беспрепятственно.
- А теперь он будет на меня молча глазами хлопать, - совершенно в другом стиле окончила она, всплеснув руками, будто мамаша, заставшая младенца за поеданием какашек.
Чуча все это время жалась в коридоре, оттуда и подала жалобно:
- Галь, может, выпьешь? У нас тут такоооое...
- Поехали домой! - проигнорировав Чучу, приказала Галя.
- Я не могу. Нельзя Варяга одного оставлять.
- Не поняла. Что значит – одного оставлять? И потом, ты ему в няньки, что ли, нанялся? Говорю, поехали!
- Галь, ты присядь. Катька пропала. Вроде как она от Варяга ушла...
- И поэтому ты тоже решил семью бросить?
- Галя, сядь! Вот я поэтому и не звонил! Так и знал, что будешь вопить, не разобравшись!
Галя смотрела на него тяжелым взглядом, прикидывала дальнейшую тактику.
- Варяг был практически невменяем, когда я пришел. Сейчас он спит, но надо быть рядом, когда проснется. Он весь дом разнес вдребезги, и хрен его знает, чего еще учудит.
- Что-то я не заметила ничего, разнесенного вдребезги.
- А ты в комнату зайди.
Галя отправилась комнату, щелкнула выключателем. Вернувшись через минуту, присела к столу.
- Ничего себе...
Чуча осторожно пробралась на свое прежнее место. Снова защебетала канарейка. Присутствующие переглянулись. Левушка пошел открывать. Вернулся он с Аленой и Глебом. Алена сыпала вопросами о случившемся и информацией о последних двух часах своей жизни, сделав в том числе заключение о глобальной несовместимости еврейского организма с крепким алкоголем. Затем она в свою очередь поахала в гостиной, и все сели за стол – бедовать над вечными русскими вопросами.
Бедовалось отлично. Никто ничего не понимал и предложить ничего не мог. Отрывистые реплики всасывались в ночную тишину, как подсолнечное масло в мягкий хлеб. Ночь повернула на утро – приближался таинственный час Брэдбери. Но ни позднее время, ни отсутствие конструктивных идей, ни даже явное желание одиночества, которое овладело каждым, не могли сегодня заставить людей разойтись по домам. Они чувствовали, словно липкую паутину на лице, невозможность разорвать сложившийся круг. И каждый, желая встать, продолжал сидеть, хоть и не знал, зачем. И каждый тайком мечтал, чтобы кто-нибудь другой встал первым. Или чтобы кто-нибудь извне вошел и нарушил тягостную статичность. И мечтанья были исполнены – лежащий на столе мобильник Чучи ожил и завибрировал.